Еще о женьщинах - Андрей Ильенков

Раз загулялись они по Елисейским полям, упёрлись от родного отеля куда Макар телят не гонял. И в туалет им захотелось. Вот тут-то проблема языкового барьера встала перед ними со всей своей насущностью. Потому что жестами показывать неудобно. А все надписи в Париже — французские. Это вам не Екатеринбург, где каждая вторая вывеска — английская. Там с этим делом строго: закон о французском языке — и всё тут! А те басурманы и нехристи, что шатаются по улицам, языком Шекспира хотя зачастую и владеют, но соотечественницы-то не знают, как будет на языке Шекспира «туалет». Что тут делать?

Да известно что! То же самое, что и в столице Урала. Нужно пойти в первое попавшееся кафе. В столице Франции их, кстати, нисколько не меньше, чем у нас. Так они и порешили. Заходят в какую-то местную припрыжку. Садятся за столик. Подбегает к ним гарсон и бодро лопочет по-французски. Они на него смотрят, переглядываются и посмеиваются. Он, сообразительный оказался, моментально переходит на английский и спрашивает: «Дринк ор фууд?» Одна из соотечественниц лучезарно улыбается, говорит «Дринк» и пальцами показывает, что только чуть-чуть. Он, подлец, убегает настолько поспешно, что она не успевает ничего спросить про туалет. А уже надо очень сильно. Они уже на стульях ёрзают.

Возвращается гарсон с двумя здоровенными бокалами пива. Одной из них ничего не остаётся, как начать пить это пиво, другая же, улыбаясь ещё более лучезарно, чем в первый раз, начинает демонстративно потирать руки, намекая, что хотела бы их помыть.

Глупый француз, естественно, ни черта не соображает и, улыбаясь, пытается увильнуть. Тогда соотечественница хватает его за одежду и они объясняются жестами и отдельными словами долго, но тщетно. За это время вторая дама выпивает своё пиво и начинает пританцовывать ногами под столом. На первую снисходит вдохновение и она неожиданно для себя конструирует английскую фразу, в переводе означающую: «Я хочу мыть мои руки!»

Француз делает скорбную мину и показывает жестами, что нельзя. Что временно не работает. Дамы судорожно расплачиваются и сломя голову бегут в другое кафе. Им опять приносят пиво…

К счастью, здесь туалет действует.

(Кстати, туалет по-французски так и будет — туалет.)

* * *

Вот тоже история. Причём во всех смыслах этого слова. Это и история как случай, и одновременно история нашего Отечества вообще. И это даже не просто случай, а случай с мощнейшим лирическим подтекстом необыкновенного и внезапно свалившегося на человека счастья. Правда, должен предупредить, что лирический подтекст будет оценён только алкоголиками.

В общем, дело было аж в 1946 году, если я не ошибаюсь в дате. Живёт в одном селе простая советская семья. Жена, муж и маленький ребёнок. Жена кладовщица, муж чекист. Правда, к сожалению, не слишком высокого чина. Он всего лишь младший лейтенант НКВД или, кажется, уже МГБ. Но с учётом того что он без образования, то и это очень хорошо. А с учётом исторической обстановки — и того лучше. А если вспомнить, что он ещё совсем не дурак выпить и насчёт аморалки, то вообще поразительно, как он дослужился.

И вот однажды поздно вечером прибегает жена с вытаращенными глазами, а муж спит пьяный. Она его будит, обзывает забулдыгой и кричит, что беда. Что по самым верным и совершенно засекреченным сведениям грядёт денежная реформа. Будет полный обмен денежных знаков по тому же курсу, но не больше определённой, весьма скромной суммы. Причём это произойдёт сегодня ночью. И тогда плакали их денежки. Которых у них не так чтобы очень много, не чемоданами, как у большинства удачливых и предприимчивых на трофеи фронтовиков, но всё же гораздо больше, чем дозволенная сумма.

Надо было что-то делать, и притом чрезвычайно срочно. И вот жену осенило. Она восклицает: «Ты же путался с Манькой-продавщицей! Одевайся, побежали к ней!» Муж, естественно, оскорблён в лучших чувствах и начинает возмущаться такой клеветой. Но жене не до сантиментов: «Врёшь, глаза твои бесстыжие, путался! Побежали, говорю!» И деньги достаёт из чулка и кладёт в карман.

Они бегут к Маньке, поднимают её с постели и разъясняют обстановку. Манька, в свою очередь, лезет в чулок, накидывает на неглиже телогрейку, надевает кирзовые сапоги не на ту ногу и они несутся в сельпо. Чтобы выгодно вложить свои сбережения. Во что ни попадя, лишь бы поскорее.

Вот прибежали. И тут бесстыжая Манька показала свой норов. В сельпо не сказать чтобы так уж много товаров. Там был порядочный отрез бархата, который Манька, положив все имеющиеся деньги в кассу, сразу обхватила руками и супругов к нему не подпустила. А в остальном там были керосин, пшено, хлеб, спички и прочая копеечная лабуда, так что капиталовложения не получалось. И тогда осенило на сей раз чекиста. И он спросил: «Манька! А где водка?!»

Точно! Про водку-то Манька и забыла! А водка у них в сельпо продавалась на разлив. И как раз на днях подвезли две полные пятивёдерные фляги. И эту-то водку и купили супруги. И как раз денег у них хватило.

И вот приносят они эти две фляги домой… Ну что тут ещё сказать? И стоит ли ещё продолжать повествование?! Супруга-то водкой не особенно увлекалась. Так, в праздники рюмочку-другую. А вот муженёк её… Вот я и говорю: только алкоголик способен оценить эту историю по достоинству.

* * *

Поговорим о культе личности.

В детстве я был чрезвычайно женолюбив. Много лет спустя я прочёл у Лермонтова что-то примерно в том духе, что, дескать, трудно поверить, но он, Лермонтов, уже был влюблён, имея отроду всего не то восемь (точную цифру я запамятовал), не то семь лет! Я тогда, помню, от души посмеялся над патетическим тоном Лермонтова. Я сколько себя помню, вечно был влюблён в какую-нибудь девочку. А уж когда я пошёл в первый класс, а пошёл я шести лет, то тут началось вообще чёрт знает что. Их, девочек-то, там, знаете, столько было! В первом классе я был влюблён дважды, во втором — трижды, а уж про дальнейшее и говорить не стоит.

И вот — как раз, помнится, лет в восемь — я влюбился в одну долговязую белобрысую девчонку. Я ей рассказывал разные страшные истории, мы иногда гуляли вместе, в общем, что называется, мальчик с девочкой дружил. Но я-то чувствовал себя влюблённым и постоянно переводил разговор на разные такие пикантные темы, что ей, кстати сказать, очень нравилось. В частности, мы очень много и охотно разговаривали на темы сексуальные, и я между прочим открыл ей глаза на то, как всё это бывает. Посвятил, то есть, в тайну деторождения. Она вообще-то знала, что существуют между мужчинами и женщинами физиологические отношения, но, представьте себе, вовсе не связывала с этим деторождение. Но это в общем-то неважно для проблемы культа личности. А просто однажды мне надоело, и я спросил её прямо: «Скажи честное октябрятское слово, кого ты любишь?» Она отвечает: «Маму и папу». Я говорю: «Ну это понятно, а ещё?» Она долго думает и говорит: «Ленина». Я чувствую себя совершенно униженным эротически и мстительно тогда спрашиваю: «А кого больше?» Вот она попотела! Разговор ведь шёл не просто так, а под честное октябрятское. Наконец она ответила, что маму и папу. Потому что Ленин всё-таки уже умер, а маму с папой надо слушаться и им помогать.