Перуновы дети - Юлия Гнатюк

Только когда в его сторону направилась княжеская свита, старик поднялся, опираясь двумя руками на посох.

– Гляди, живой! – рассмеялись дружинники. – А мы уж было помыслили, что он, как Перун его, деревянный…

Остальные засмеялись тоже.

Охранники князя придирчиво окинули взором, будто ощупали фигуру старика – вдруг он задумает что недоброе, – однако ни меча, ни других подозрительных предметов не заметили. Старший дал знак, и дружинники, оборвав смех, отъехали в сторону и спешились. Только два молодых гридня остались на лошадях, гарцуя шагах в тридцати, готовые стремглав броситься на выполнение любого приказа. Отряд получил распоряжение стать лагерем на дневной отдых.

Старик спокойным взором наблюдал за приближающимся князем.

Не очень высокий, плотный, с несколько одутловатым лицом, пресыщенным обильным питьём и яствами, равно как и прикосновениями многих женщин, с небольшими усами и подстриженной на византийский манер бородой, он был одет в полотняные порты, заправленные в мягкие полусапожки, сорочку из тончайшего полотна, изукрашенную вышивкой лучших заморских искусниц-златошвеек. Сверху, как и у многих дружинников, кожаная рубаха, только с позолоченными пластинами на груди. Лёгкий шлем был приторочен к седлу. Червлёными узорами и дорогими каменьями сверкали рукоять меча, ножны кинжала у пояса и пряжка красного плаща, струившегося с плеч на круп гнедого коня. На широкой княжеской груди, там, где раньше у воинов находился Перунов знак, на цепочке весёлым золотом сиял большой крест. Конь перебирал крепкими ногами, красивая сбруя с серебряными бляхами отзывалась мелодичным позвякиванием при каждом его грациозном движении.

Два запасных коня, снежно-белый и золотисто-рыжий, в такой же богатой сбруе, следовали налегке, ведомые под уздцы стременными.

Старик заговорил первым, удивив присутствующих не по возрасту чистым и сильным голосом.

– Здрав будь, княже! – сдержанно сказал он, не поклонившись, как это стало принято с недавних пор перед князьями да боярами.

– И ты здравствуй… – ответил Владимир, тоже не поклонившись, как это с древних времён делали в присутствии старшего.

– Вижу, князь, гридни твои заветы отцовские не больно чтут, – осуждающе произнёс старик. – Я не про себя речь веду, но, коль отрок зелёный над старшими насмехается, там ни порядка, ни слаженности не жди.

Один из гридней, широкоплечий, русоволосый, с голубыми, как небо, очами, смутился и, пришпорив коня, отъехал подале. Второй же, чернявый, вызывающе блеснул очами и лишь усмехнулся на замечание старца.

Князь Владимир между тем вглядывался в облик хранителя Перуновой поляны. Неужто перед ним тот самый мастер «славный мечом» – Мечислав? Некогда могучая стать превратилась в худую, как бы свитую из крепких узловатых жил фигуру. Но голос – без сомнения – это его голос. Сколько же лет минуло с тех пор, как отец привёз его совсем мальцом в воинскую слободу, дабы у этого мастера учился он по-настоящему владеть мечом? Так он, стало быть, жив ещё…

Князь окинул взором поляну со старыми потемневшими ликами прежних кумиров, затем спешился. Поручив коня стременному, он молча слушал порицания старика, некогда служившего в отцовской дружине, а затем обучавшего их, княжичей, воинскому делу.

Но недолгим было учение. Святослав пребывал в походах, а бабка Ольга скоро забрала всех троих внуков, считая занятия пустой затеей для княжеских отпрысков. Их окружили византийские «няньки» и «дядьки», нанятые Ольгой для воспитания чад в духе христианского просветительства, дабы переженить их потом на гречанках и тем самым укрепить русско-византийский союз. Само собой разумеется, что не токмо простому воину Мечиславу, но и многим боярам, что держались славянских обычаев, был заказан путь в княжеские покои.

– Чему могут они научить будущих великих князей? – вопрошала она. – Как мечами махать да в походы ходить? А коли походов нету, так наши вои друг с дружкой дерутся. И обхождение у них медвежье, и, когда в дом входят, не стучат, а войдут – обутками грязными так и наследят кругом. А в Византии обхождение тонкое знают, и красоту ценят, и науки почитают. И старцы там важные, сединами убелённые, набожные, ко двору самого василевса вхожие. А наши старцы, коли встретятся, рубцами да шрамами похваляются, разговоры ведут про грабежи да убийства, и где какого мёда отведали, и как им боги являлись, про всё врут неистово да брагу хмельную трескают…

Не стало Ольги, а семена, ею посаженные, остались. Жестокой болью краяли сердце старого Мечислава деяния подросших князей. И в каждом их богопротивном и бездумном поступке он видел свою вину за невыполненный наказ Святослава.

– Ну, что ещё скажешь? – проронил Владимир.

– О чём может сказать князю старый волхв? Разве что он пожелает узнать грядущее, чем его труды для Руси обернутся…

– Ты стал волхвом? – криво усмехнулся князь.

Когда ехал сюда, вовсе не помышлял о грядущем. Он просто вспомнил о Перуновой поляне как удобном месте для отдыха отряда. И что может поведать ему старик, хоть и бывший прежде хорошим воином? Византийские пастыри уже давно предрекли ему великую миссию и славу на века, назвав его новым Константином. Но втайне Владимир знал, что они угодничали, а этот не станет. Может, пусть скажет перед смертью, всё равно никто не услышит и знать не будет. Князь оглянулся на дружинников. Человеку так свойственно хотеть заглянуть за край дозволенного, особенно когда в его руках власть, золото, жизни других людей, а на душе порой так тревожно и беспокойно…

Повинуясь жесту Владимира, сотники и начальник охраны отъехали в сторону, недоумевая, зачем князю уделять светлейшее внимание грязному мужику, к тому же некрещёному. Однако некоторые дружинники постарше знали, что старик – колдун, и поглядывали на него с опаской.

Князь опустился на поваленное дерево.

– Ну, давай, покажи, что умеешь… – отрывисто сказал он.

Трепет перед будущим, перед бесконечностью Нави шевельнулся где-то в глубине души. Старик продолжал стоять, ветер шевелил его седой оселедец. Со стороны казалось, будто они с князем мирно беседовали. Отряд занимался своими делами: конюшие пошли кормить и чистить коней, костровые носили воду в огромные медные котлы, воины чинили одежду и снаряжение. И никто не подозревал, что на Перуновой поляне старый волхв совершает привычное для него и грозное для непосвящённого действо.

Тело его замерло, будто одеревенело, глаза не мигая уставились на князя. Подняв согнутые руки на уровень груди, он раскрыл ладони, обратив их друг к другу. Старый посох, верхняя часть которого в изгибе напоминала пасть оскалившегося ящера, как бы сам собой качнулся от одной морщинистой ладони к другой, затем – второй раз, и ещё – и замер посредине. Владимир глядел на посох, уже не в силах оторвать взора от раскрытой и всё увеличивающейся пасти ящера. Руки волхва медленно разошлись в стороны, вокруг всё подёрнулось туманом или дымом, а из пасти ящера стал выползать язык, красный, как пламя. Это и было пламя, от которого князю сделалось так жарко, что он испугался: не опалит ли огонь лицо? Что ж это так страшно пылает? Это горит Полоцк, который он взял, вернувшись из-за Студёного моря с варягами. Князь хотел власти и женщин, хотел прекрасную Рогнеду. А та положила глаз на более удачливого и ладного собой брата Ярополка. Владимира же отвергла, ответив, что не может соединиться браком с сыном рабыни, ибо мать Владимира, состоявшая ключницей при Ольге, была привезена Свенельдом из дакийского плена. Взбешённый брошенным в лицо унижением, тогда и возжёг он великое пожарище, которое не гаснет до сих пор. Огонь, кровь, трупы в сжигаемых городах и весях, и женщины – многие жёны и бесчисленные наложницы – их было так много. Триста в Вышгороде, триста в Белгороде и двести в Берестовом – небольшом селе, И был ненасытен в блуде, и приводил к себе замужних жён, и девиц растлевал, потому что был женолюбец, как Соломон[16].