Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

Девушка, в брючках и свитере, расчищает лопатой тропинку.

Подхожу, спрашиваю:

— Вы из общежития?

— Нет, — говорит. — Из домоуправления.

Это, оказывается, современный вариант молодой начинающей дворничихи, которая по вечерам учится в техникуме, а по утрам орудует лопатой и метлой. Летом — раздолье, а вот зимой, в заносы… Когда я учился, мне тоже приходилось кое-что совмещать. Я сочувствую девушке, — это само собой. Но я еще и уважаю ее.

У Бурлаки вышло бы попроще, понатуральней, — отбираю у нее лопату, навязываюсь в помощники. Она, должно быть, слабенькая для такой работы и, на мою удачу, простодушна, доверчива: другая бы, пожалуй, подумала, что пристаю.

Нет, стоит, топочет ножками в ботиках, ревниво следит за моими движениями:

— Ну, хватит… Ну, отдохнула…

— В общежитие отсюда можно пройти? — спрашиваю.

— Обязательно, — отвечает она. — Все, которые на «Сельмаги», так и идут — через второй подъезд. Ближе до завода.

Мы же не слепые-то были тогда с Бурлакой: дверь заколочена досками; значит, открыли?

— Она всегда открытая, — удивляет меня девушка. — Я четвертый месяц работаю, и постоянно «Сельмаш» через нас проходит.

— А временно не закрывали?

— Было. На сутки. Штукатурка у них в общежитии над крыльцом обвалилась. Ремонт.

Некому нас с Бурлакой бить.

У коменданта получаю заверенную копию наряда стройконторы: ремонт производился такого-то числа декабря месяца прошлого года, то есть как раз в тот день, когда мы с Бурлакой выезжали на осмотр.

16

Отпустив очередного клиента, Тамара Подгородецкая, причесанная и подмазанная по последней моде, нехотя, не оборачиваясь, осведомилась, есть ли следующий, а следующим был я, подгадал к самому концу — под занавес. Некоторые уже сворачивали свои орудия производства. Не глядя на меня, она достала из тумбочки простынку и салфетку, мы увидели друг друга в зеркале. А где аплодисменты? Где фанфары? Она сама приглашала меня воспользоваться услугами этого заведения на Краснознаменной, а встретила, будто я очередной клиент. «Как будем стричься?» — «Вот это прием!» — упрекнул я ее. «Какой прием, товарищ Мосьяков, какой прием?» — проговорила она торопливо, безо всякого выражения. В зеркале мне видна была ее смазливая мордашка, переменившаяся, впрочем, к худшему, как меняется наружность хорошенькой актриски, когда она выходит на сцену в грубом гриме. «Зря ты мажешься, — сказал я. — Тебе без косметики лучше». — «Сверху снимать будем?» — спросила она. Я попытался поймать ее взгляд в зеркале, но глаза у нее были неуловимые, незрячие, холодные, как это зеркало. У себя дома она относилась ко мне с почтением, с робостью, а тут, в парикмахерской, — никак. Даже мне не под силу было ее разговорить.

Когда она вышла, одетая, с чемоданчиком, я спросил, косясь на чемоданчик:

— Орудия производства? — Угадал-таки. — Напарнице не доверяешь?

— Какие орудия? — возмутилась она. — У нас фармазонщиков нет! Какие орудия? — И добавила гаснущим голосом: — Генка заросший: электробритва барахлит. Поброю.

— Ну, тогда поехали! — взял я ее под руку.

Она не удивилась нисколько:

— Ехать-то на чем?

— На своих двоих, — сказал я. — Провожу.

Она постояла, подумала, сказала равнодушно:

— Провожайте.

— Вот-вот очередь подойдет, будет у меня драндулет, покатаю, — пообещал я.

— Своих жен катайте, — сказала она.

— Чужих интереснее, — поддержал я содержательный разговор. — Буду за тобой заезжать.

— На том свете, — буркнула она.

Это было в высшей степени остроумно.

Запоздалая мысль завести с ней шашни все еще не оставляла меня, а запоздалой была потому, что неистовый дух моей предприимчивой юности выветрился уже во мне, и мною двигали слабеющие силы инерции. Если я и катился, то в направлении, заданном Лешкой.

— Ты почему такая мрачная? — спросил я. — Поругалась на работе? Или дома?

— А не ваше дело, — сказала она. — Ваше дело — проводить. Провожайте. — И словно бы спохватилась: — А зачем? Зачем провожать, а?

— Песенка есть, — сказал я. — Парень девку прижимает, хочет познакомиться.

Она не улыбнулась и не рассердилась на меня, а только сказала угрюмо:

— Запоздали вы. Ушел поезд. Таких, как вы, мужьев жены в доме ждут.

— Никто меня не ждет, — произнес я фасонно, меланхолически, как в былые времена, когда было перед кем фасонить, и тотчас же, неожиданно для себя, устыдился этих фасонных слов, но не перед ней, Подгородецкой, совестно стало и, разумеется, не перед Линкой, а почему-то перед Жанкой. — Никто меня не ждет! — повторил я, потому что нелепо было совеститься. И перед Линкой, которая ждет меня якобы, и перед Жанкой, которая давно уже перестала ждать. — Никто! — повторил я.

— Мы с вами равные, — вздохнула она. — Если так.

Меня это равенство, увы, не вдохновило на подвиги.

— А Генка? — спросил я.

С ней надо было все-таки поосторожнее, потоньше, — этого я не учел.

Выдернув локоть из-под моей руки, она оттолкнула меня, приостановилась, прижала к груди чемоданчик, будто я посягал на него.

— Зачем вы пристаете? — вскрикнула. — Оно вам нужно? Лезете в душу! Кто дал право? Являются всякие, вламываются! И тот, нахальный тоже: Генку ему подавай! Среди бела дня, когда Генка на работе! Оно ему нужно? Я ваших протекций не просила! С Генкой имейте дело, с ним! А меня не путайте! Не лезьте в душу! Мы с Генкой свободно живем! Чтобы вас не удивляло! Характерами сошлись, понятно вам? Живем, а друг за друга не дрожим! И не следим за друг другом!

Я уже, слава богу, давно усвоил: пыльное облако, поднятое внезапным порывом ветра, нужно переждать — осядет. Но что это: чем-то знакомым дохнуло? Так свыкся я с вольным укладом в своей семье, что сразу даже не учуял этого духа. Только потом шибануло в нос. А мне ли морщиться? «Мы с вами равные». Вот оно — равенство.

— Лезут всякие! — горячилась Тамара. — Генку спаивают! Шампанское приносят! Я в милицию заявлю! — воскликнула она напоследок.

На Лешку? На меня? Что ж, будем ответ держать. Но пыль уже осела. Прохожие, понадеявшиеся на скандал, пошли себе.

И мы пошли.

— Боевая ты! — сказал я. — Лечиться надо от такой боевитости.

Она взмахнула чемоданчиком и так, размахивая им, пошла дальше, словно бы взбодрило ее то, что я сказал.

— Скоро уж. Ой, как скоро! — И даже попробовала напеть: — Скоро, скоро, скоро… — И закончила решительно, твердо: — Скоро вылечусь!

Я сказал, что в душу к ней залазить не намерен, однако же кажется мне, что какой-то рубец у нее на душе.

— Рубец, рубец! — проговорила она со смешком. — А у кого их нету, рубцов-то? Ребенок и тот… чувствительный. Вы мне разъясните, товарищ Мосьяков, почему так на