Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

наверняка не причастен. Картина ясна, — не хватает в ней последних мазков. Раненый был подобран дружинниками около девяти, — Подгородецкому остается отчитаться еще за сорок пять минут. Я почему-то уверен: отчитается. Этой самой Верой Петровной не зря козыряет.

— И долго вы просидели у Кореневой? — спрашиваю.

— Порядочно, — отвечает Подгородецкий. — Где-то с часик. Пивком бабусю угостил. Уважает, старая, пиво. Передачу смотрели.

— Что именно, не припоминаете?

— Статистика! Наука! Одно слово, следствие! — хотя и уважительно, но, кажется мне, и с некоторой хитрецой произносит Подгородецкий. — Припоминаю! Цирк. Передавали из Москвы. А что, товарищ Кручинин, такие фактические моменты тоже принимаются во внимание?

— Форма, Геннадий Васильевич, — протягиваю ему протокол. — Без этого мы ни на шаг. Читайте и, если все правильно, подписывайте каждый лист.

— Вот работка! — ухмыляется Подгородецкий.

Формальности соблюдены, расстаемся добрыми знакомыми, а я возвращаюсь к столу, звоню в отдел к Бурлаке. Где его носит? Версия лопнула или, скажем поосторожнее, близка к этому. Коренева, конечно, все подтвердит: не так уж глуп Геннадий Подгородецкий, чтобы — под протокол — сочинять небылицы.

Стало быть, думаю, потерпевший шел со двора. Остальные квартиры в доме номер десять по Энергетической — вне всяких подозрений. Проверено, перепроверено, и нечего больше проверять. Шел со двора через подъезд на улицу. Но двор-то, двор-то! Разве это двор? Открытое, неогороженное пространство — площадка, площадь, где нет ни одного строения, кроме миниатюрных детских беседок и трансформаторной будки, запертой, законопаченной наглухо. Там были еще люди в это время, но ничего похожего на драку никто не засвидетельствовал. Ударить ножом во дворе или на улице не могли, я твержу и твержу себе: пальто не повреждено. Когда твердишь одно и то же — слова превращаются в бессмыслицу. Я уже склоняюсь к бессмысленным предположениям: не снял ли пальто, а потом надел? Во дворе? На улице? Зачем? Спьяна? Но никто же не видел этого, а кругом были люди!

Значит, он шел через двор. Откуда? Из дальних домов? Противоречит экспертизе! Если он шел через двор, то только из общежития, которое сразу же перечеркнул я на схеме, когда мы с Бурлакой осматривали местность.

Лезу в стол, достаю схему.

Общежитие завода «Сельмаги», крест, поставленный моею рукой. А поставлен он потому, что дверь, ведущая во двор, заколочена, через нее не ходят.

Я стискиваю руками голову, и в этой живописной позе застает меня Аля.

— Можно? — входит. — Можно, я посижу?

Есть еще, значит, сотруднички в нашем отделе, которые томятся от безделья.

Комнату ей уже дали, так что теперь она сама по себе, а я у себя навел порядок и пишущую машинку поставил на прежнее место.

— Между прочим, с Новым годом, — говорит она не то иронически, не то лениво, а может, и безразлично, лишь бы что-то сказать. — Где встречал?

— В одной компании.

— Исчерпывающая информация!

Период щеголянья погонами закончился, — она в ослепительно красной кофточке, вязаной, но я не смотрю на нее, мне больно смотреть. Похоже, была кромешная темь и зажгли яркую лампу. Сравнение натянутое, но я вообще как-то неестественно мыслю в ее присутствии. Она садится за стол, свой, то есть бывший, где теперь машинка, и за машинкой этой, большой, неуклюжей, с широкой кареткой, ее и не видно.

— Эх, жаль, что ты меня выдворил! — говорит она безразлично. — Одной все же тоска.

— Я тебя не выдворял, — изучаю схему, на которой общежитие «Сельмаша» перечеркнуто накрест.

— Боб, ты инконтактный тип, индивидуалист и аккуратист, — тянет она из-за машинки. — У нас в Сибири я большей частью работала в группах, мне это нравится.

— Меньше ответственности, — говорю.

— Больше ответственности, Боб. Я коллективистка.

Почему мне неприятно, что она вошла? Или приятно? Я не индивидуалист, я человек с уязвленным самолюбием. Именно так. Меня обидели, унизили, оскорбили, отвергли. Тысячу лет назад? Все равно. Я этого никогда не прощу. Никому. Я такой.

— Улыбнись, Боб. Рассказать тебе анекдот?

— Ты уже к чему-нибудь приступила? Или пробавляешься анекдотами?

— Анекдот в том, что у меня на сегодня намечено четыре допроса, но ни один свидетель не явился.

— Привыкай, — говорю наставительно. — Принимай меры. С первых шагов не роняй авторитет.

— Вот спасибо, Боб, — кланяется она мне из-за машинки. — Выручил, дай бог тебе здоровья. Аж легче стало!

Я злой, я жестокий, я злопамятный. Никогда не прощу. Никому.

— А помнишь, как мы встречали Новый год в институте? — спрашивает она.

Запихиваю схему в стол, встаю.

— Разве? Очень может быть. Извини, — говорю. — Пойду доложусь начальству и съезжу на Энергетическую. Кое-что дополнительно хочу посмотреть.

Ах, боже мой, она зашла ко мне от скуки, ей поручили расследование заурядной кражонки, а свидетелей нет и нет. В конце концов они появятся, дадут свои показания, а потом откажутся от них на суде, и Алевтина Шабанова останется в дурочках, испытательный срок ей не зачтут. Почему я так думаю о ней? Она зашла ко мне от скуки и выходит вместе со мной скучающе, и вовсе не задевает ее мой менторский тон. Хочется, чтобы задевал?

— Боб, — говорит она равнодушно, — можешь не докладываться. Константин Федорович в прокуратуре, а зам поехал по райотделам. Желаю.

Что ей до моих печалей, моих неудач и обид! Еду.

Тогда, две недели назад, снега еще не было, Энергетическая запомнилась мне серой, осенней, а теперь тут зима. Все свежевыбелено, балконы, карнизы, антенны на крышах.

Дом номер десять, подъезд номер два, — какого дьявола, спрашивается, привязался Бурлака к этому дому, к этому подъезду? Чуяло сердце: натерплюсь лиха с Бурлакой! Где он пропадает? Это ему надо пошляться тут, лишний раз проверить свои шаткие домыслы.

Вхожу в подъезд с улицы: пять ступенек, площадка, справа — квартира Кореневой, напротив — хозяин в длительной командировке. Мы интересовались этой квартирой: оказывается, на учете у нас — под охраной.

Если потерпевший шел со двора, а Подгородецкий нажимал кнопку звонка, то это было так. Я, конечно, кнопку не нажимаю, но все проделываю в точности, как оно могло быть. Площадка просторная — нос к носу не столкнешься. И я бы на месте Подгородецкого не заметил, что потерпевший ранен. Дружинники и те не сразу заметили.

Притом нельзя отбрасывать и такой вероятности: ранен он был позже и, значит, заходил еще куда-то. С восьми до без четверти девять — сорок пять минут. Возможно ли, чтобы он пролежал на улице столько времени? Анестезирующее действие алкоголя… Опять обращаться к Жанне?

Две недели прошло — и дело не сдвинулось с мертвой точки, и жизнь моя не стала яснее. Гоню эти мысли прочь, выхожу во двор. Снегу-то!

Одна-единственная тропинка протоптана