Варяг. Обережник - Павел Мамонтов

– Не захочет! – надменно крикнул в ответ Горазд.

– Не много ли ты силы на себя берёшь, Ксянтин?! – заорал в ответ Гордята. – Ты Добрыней оставлен, пока он в походе. Добрыня покуда не вернулся, а ты уже княжьим судом гривны себя в мошну тянешь?

– Это куда он тянет?! – выкрикнули охотники из пристяжи Горазда.

Сразу поднялся гомон, посадник махнул рукой – и воины опять зарубили в рога. Мощный звук заполнил Вече, приглушил ропот, заставил ощутить неприятную пустоту в животе.

– Я здесь – голос Добрыни, – спокойно, без намёка на угрозу, произнёс посадник, – который в Новгороде поставлен князем нашим Владимиром Святославичем. Или про князя нашего чего худое хочешь сказать? Так ты не робей, говори. А ещё жалобу можешь отправить в Киев, посмотрим, чья сторона возьмёт.

Гридни посадника так красноречиво поглаживали рукояти мечей, что становилось понятно: им бы очень хотелось, чтобы Гордята сказал что-то не то.

– Видный муж, посадник наш, – утирая кровь с лица, сказал Будим. – Говорят, будто он незаконнорожденный сын Добрыни. Рабичич, каким Владимир когда-то был, а теперь погляди, кем стал.

Боярин Гордята тоже поглядел на гридней, на толпу неревцев с разбитыми рожами и ничего не сказал.

– Ну что ж, раз ты молчишь, боярин, – продолжил Ксянтин, – я скажу: за хулу на княжий суд тебе приговаривается ещё вира, в три гривны. Уплати за её до новой луны.

Это заявление новгородцы встретили тихим ропотом, причём все концы – не любят новгородцы, когда на них княжью узду накидывают.

– Вече окончено, расходитесь, люди новгородские, – объявил посадник. – Но помните: ежели кто за обиду или кровь, на вече пролитую, спросить вздумает, будет наказан по Правде и уплатит виру.

– Видел, умеешь ты драться. – Будим хлопнул Данилу по спине так, что у того дыхание перехватило.

Молодцов глянул на дружинника: под глазом фингал, костяшки на кулаках в кровь сбитые.

– Ну я же говорил.

– Говорил, верно, я за тобой даже не поспевал. Ловок ты, не то что эти шкуродёры. Здорово мы неревских отделали! Надо выпить за это. Жаворонок, Ломята, с нами?

– А как же.

– Погодите, может, надо к своим зайти, сказать, что всё нормально?

– Да брось ты, неужели думаешь, что Воислав решит, будто его обережников могли какие-то плотники побить на вече? Пошли. Знаю я тут один хар-роший домик…

Данила хмыкнул, пощупал нос – цел, не сломан – и пошёл вместе со всеми праздновать. Что-то много праздников выпало на этой неделе, как бы потом не пришлось отрабатывать за всё.

Всю ночь и утро Данила провёл в публичном доме Словенского конца: опять пьянки, гулящие девки и раскалывающаяся наутро голова.

Данила открыл ставни, глубоко вдохнул. С холма открылся прекрасный вид на два других конца Новгорода, княжий детинец и бескрайний зелёный океан тайги, сейчас припорошенный снегом. Морозный воздух холодил кожу под мокрой от пота рубахой. Молодцов потянулся, прохрустел всеми косточками. Он давно привык и к этому необычайно чистому воздуху, и к по-настоящему дикой природе, которая начиналась через пару километров от городской стены. Всё-таки его цепляла и эта природа, и этот мир своей… настоящностью, что ли. Здесь всё было по-настоящему: если плотник, то мастер, если купец, то крутой мужик, который в дальние земли плавает, если битва, то насмерть. Не было суетности и огромного количества бесполезных ненужных занятий, как в том Мире, откуда пришёл Молодцов. Все вещи, одежда, оружие – всё делалось максимально эргономично и было наилучшим образом приспособлено для работы, ради которой создавалось. А всё потому, что не было поблизости завода и конвейеров, на которых можно клепать ширпотреб. Каждая ложка, каждое зерно хлеба было создано либо выращено руками человека.

Даже украшения, кольца, серьги, браслеты и гривны, вроде бесполезные вещи в этом суровом мире, а выполнены безукоризненно и служат одной цели – поражать окружающих своей красотой.

И люди здесь такие же… настоящие, и вот эта подлинность в них подкупает.

Нежные девичьи ручки обняли Данилу за грудь, нежные мягкие губы поцеловали в ухо.

– Зачем окно открыл? Или хворь какую выпустить хочешь?

– Жарко тут, – ответил Молодцов.

Звонкий смех наполнил комнату.

– С тобой каждой будет жарко, – полный желания голос, – ладный мой.

– Попить дай, – бросил Данила.

Ух ты, он уже становится типичным средневековым мужчиной: грубым и брутальным, не любящим всякие сопли.

Девушка тем временем быстренько метнулась, принесла полный кувшин холодного кваса.

– Зовут-то тебя как? – напившись, спросил Данила, он решил, что пора бы уж запоминать имена девушек, с которыми он спал. Ну так, в порядке практики.

– Улада, – кокетливо ответила та, откинула одеяло из звериных шкур и забралась в постель. Из одежды на ней были только меховые чуни – пол холодный, – тёмные русые волосы рассыпались по белым крепким плечам. Улада была вся такая подтянутая, спортивная, слишком худая и слишком высокая по здешним меркам, но Даниле как раз пришлась по вкусу. – Закрой окно, молодец, а то холодно мне, а лучше иди сюда, ублажу я тебя как следует.

Девушка встала на колени, грациозно откинулась назад, отчего её груди показались ещё больше и аппетитнее. Одной рукой она упиралась в льняную простыню перины, а второй игриво гладила себя по лобку. Волосы у неё там были мокрые, слипшиеся, под ними угадывалась алая влажная плоть. Такое зрелище ни одного мужчину не могло оставить равнодушным. Да, Улада была не промах, умела мужикам голову вскружить. Данила сглотнул, подошёл к кровати:

– Ублажишь, говоришь, будто тебе самой не нравится, что ты делаешь?

– Нравится, верно говоришь, – пылко заговорила Улада, её ладошки потянулись к мужскому достоинству Данилы, – только с другими по-разному. Иной берёт тебя как лошадь и скачет без устали, лишь бы доскакать. А ты… будто саму меня своей делаешь, так, что я готова полностью твоей стать, до самого донышка, – и уже более игриво: – И из каких же краёв ты, такой молодец, прибыл?

– Ха… А ты знаешь, что Молодец – это моё второе имя?

– Как это?

– Ну, родовое. Молодцовы мы…

– Хорошее имя, должно, богам вы любые.

– Этого не знаю.

Улада вдруг стрельнула глазами, прикрыла бюст ручками:

– Закрой ставни, пожалуйста, холодно.

Только защёлкнув засов, Данила сообразил, что беспрекословно выполнил приказ этой ловкой куртизанки.

«Ах ты, стервочка, и кто кого тут собирается поиметь?» – подумал он, повернулся – и замер.

В тусклых отблесках лучины, на ложе из звериных шкур, обнажённая женщина с растрёпанными волосами изумительными ладошками гладила свои бёдра, живот и грудь.