Вечер в Византии - Ирвин Шоу

— Гейл… — позвал он и шагнул к ней.

— Несчастный старик, — сказала она и, выходя, с силой хлопнула дверью.

Он медленно осушил свой стакан, потушил свет, разделся и лег. Лежа поверх простынь в теплом мраке, он слушал резиновый шорох редких машин, проезжавших по набережной Круазетт, и шум морского прибоя. Спать он не мог — слишком наполненный был вечер. От выпитого стучало в висках. В памяти складывались и распадались, точно калейдоскопические, узоры, отдельные картины: Клейн в бархатном пиджаке, знакомящий друг с другом всех и каждого; Корелли и его девушки; несчастный Грин, поливающий мочой дорогую зеленую лужайку; кровь Рейнолдса…

И среди этой мешанины — игра (игра ли?) — Гейл Маккиннон. Ее то вспыхивающая, то гаснущая, юная — и в то же время зрелая — чувственность. Завлекает и отталкивает. Нет, лучше вспоминать и сожалеть о прелестях Натали Сорель. Забыть Дэвида Тейчмена, забыть о смерти; подстерегающей его под студийным париком.

Крейг беспокойно заворочался в кровати. Похоже на грандиозный рождественский прием для конторских служащих. Только рождественские приемы не устраивают по два раза в неделю.

И тут он услышал, почти не удивившись, тихий стук. Он встал, надел халат и открыл дверь. В полутемном коридоре стояла Гейл Маккиннон.

— Входите, — сказал он.

Он понимал, что уже светло, понимал, что еще не проснулся, слышал рядом чье-то дыхание и слышал, как звонит телефон.

Продолжая лежать с закрытыми глазами, чтобы не видеть наступившего дня, он нащупал на ночном столике трубку. Далекий голос, пробившись сквозь жужжащий механический фон, сказал:

— Доброе утро, милый.

— Кто это? — спросил он, все еще не открывая глаз.

— Сколько людей зовут тебя «милый», — слабо отозвался далекий голос.

— Прости, Констанс. Тебя очень плохо слышно, как будто ты говоришь с другого конца света. — Крейг открыл глаза, повернул голову. Рядом на подушке он увидел длинные каштановые волосы. Гейл пристально смотрела на него, ее голубые глаза были серьезны. Простыня, под которой они оба спали, наполовину сползла с него, обнажив голое бедро. Он хотел было ухватиться за край и натянуть на себя простыню, чтобы не было видно, как он возбужден, но, поняв нелепость этого жеста, воздержался.

— Ты все еще в постели? — тем временем произнесла Констанс. Электронный голос, долетавший до него по еще весьма несовершенному шестисотмильному кабелю, звучал укоризненно. — А ведь уже одиннадцатый час.

— Разве? — глупо спросил он, чувствуя на себе взгляд соседки, видя краем глаза очертания ее тела под простыней и аккуратно застеленную и оставшуюся несмятой вторую постель. Он пожалел, что назвал Констанс по имени. — В этом городе поздно ложатся и поздно встают, — сказал он. — Как дела в Париже?

— Все хуже и хуже. Как у тебя?

Он помолчал.

— Ничего нового.

— Прежде всего… — Голос в трубке — механический, колышущийся — был почти неузнаваем. — Я хочу извиниться.

— Я тебя совсем не слышу. — Он сделал над собой отчаянное усилие, чтобы говорить спокойно — Может, мы положим трубки, еще раз попросим телефонистку и…

— Теперь лучше? Теперь ты меня слышишь? — Голос вдруг стал ясным и громким, словно Констанс находилась в соседнем номере.

— Да, — неохотно ответил Крейг. Он пытался придумать какую-нибудь отговорку, чтобы заставить Констанс отложить разговор, дать ему время накинуть на себя халат, перейти в гостиную и там ждать ее повторного звонка. Но, боясь себя выдать, решил пока ограничиться односложными замечаниями.

— Я сказала, что хочу извиниться за то, что набросилась на тебя в тот раз. Ты же меня знаешь.

— Да.

— Поблагодарить за фотографию со львенком. Это ты хорошо придумал.

— Да, — сказал он.

— А у меня новость, — продолжала Констанс. — Хорошая. Надеюсь, во всяком случае, что она тебе покажется хорошей.

— Какая? — Осторожно, незаметно он потянул за край простыни и прикрыл себя ниже пояса.

— Завтра или послезавтра я, возможно, буду в твоих краях, — сообщила она. — В Марселе.

— В Марселе? — Он не сразу вспомнил, где находится Марсель. — Почему в Марселе?

— Это не для телефона. — Французская телефонная сеть по-прежнему не пользовалась у нее доверием. — В общем, если у меня здесь получится, то я буду там.

— Прекрасно, — сказал он, думая совсем о другом.

— Что «прекрасно»? — В голосе Констанс послышалось раздражение.

— Ну, может быть, мы увидимся…

— Что значит «может быть»? — Голос ее звучал уже зловеще.

Он почувствовал рядом с собой движение. Гейл встала и — голая, стройная, с округлыми бедрами, точеными загорелыми икрами — медленно, не оглядываясь, прошла в ванную.

— Есть тут одна загвоздка…

— Что-то, дружок, я опять тебя не пойму.

— Завтра приезжает моя дочь Энн. — Обрадовавшись, что Гейл вышла, он сразу же успокоился. — Я послал ей телеграмму и предложил приехать.

— Все мы во власти этой чертовой молодежи, — с досадой сказала Констанс. — Возьми ее с собой в Марсель. Все девственницы должны побывать в Марселе.

— Надо мне сначала с ней поговорить… — Он решил не реагировать на слово «девственница». — Позвони мне, когда твои планы окончательно выяснятся. Может, ты еще и в Канн завернешь? — неискренне добавил он.

В ванной зашумел душ. «Интересно, — подумал он, — слышит ли шум воды в Париже Констанс».

— Я ненавижу Канн, — сказала Констанс. — Там у меня произошла размолвка с моим первым мужем. Черт возьми, если тебе так уж трудно сесть в машину и потратить два часа на то, чтобы повидаться с женщиной, которую ты вроде бы любишь…

— Ну, опять ты начинаешь злиться, Констанс. Ты ведь даже не уверена, что будешь в Марселе, а уже…

— Я хочу, чтобы ты сгорал от нетерпения, — сказала она. — Ведь уже неделя, как мы не виделись. Неужели у тебя нет желания встретится со мной?

— Есть.

— Докажи.

— Я приеду к тебе, куда ты захочешь и когда захочешь! — прокричал он.

— Вот это другой разговор, дружок. — Она хмыкнула. — Черт возьми, говорить с тобой — все равно что зубы выдергивать. Ты пьян?

— С похмелья.

— Куролесил?

— Можно сказать, что да. — Пусть ему хоть одно слово правды зачтется.

— Никогда не любила трезвенников, — сказала она. — Ну, хорошо, я пришлю тебе телеграмму, как только буду знать окончательно. Сколько лет твоей дочери?

— Двадцать.

— Полагаю, у двадцатилетней девчонки найдутся и более интересные занятия, чем околачиваться возле отца.