Между степью и небом - Федор Чешко

– Не, – затрясла головой девочка Маша. – У нас – не-а. У нас все воспитатели были воспитательницы.

– Повезло вам, – Вешка вздохнула. – А когда я в подвале отбывала, то сама себе придумала такое… Ну, вроде стиха, заговор называется. Во сне придумала. Если такое всё время просебя повторять, совсем делается не холодно. Хочешь, научу?

Нет, девочке Маше и лейтенанту Мечникову в тот раз не судилось услышать Вешкино самодельное заклинание.

Пропитанный болотной гадостью мох передёрнула длинная злая судорога. Михаил едва не упал (впрочем, при его состоянии для упасть не многое требовалось); девушки остановились, заозирались растерянно… И только мгновенья спустя, когда грязная земная шкура обрела прежнюю свою неподвижность, из какого-то изрядного далека выкатился, наконец, протяжный трескучий раскат, похожий на приступ кашля.

– Где это? – замирающим шепотом осведомилась девочка Маша.

Мечников не стал объяснять, хоть мгновенно понял и где это, и что именно.

Зенитная батарея…

Подвёл, ох же ж и подвёл гансов их пресловутый ордунг! Когда выяснилось местоположение шестьдесят третьего отдельного, засаду от МТС наверняка перенаправили для участия в ликвидации “особоопасного спецподразделения НКВД”. А зенитную батарею на ночь глядя снимать не стали: ни самолётов, ни страшных тяжелых танков “КВ” у русских диверсантов нет, значит зенитки в предстоящей операции не понадобятся. И ещё пример предсказуемой логики: даже если батарея поставлена возле ремонтных мастерских только для симуляции важности данного объекта, всё равно при ней надлежит быть уставному боекомплекту. Вот до этого-то уставного комплекта, видать, и добралась посланная Зурабом группа…

Ещё и ещё раз ахнуло всё там же – лениво как-то, расслабленно и уже без почвенной дрожи. И стало тихо. Михаилу, правда, примерещились невнятные отзвуки далёкой-далёкой стрельбы, но скорее всего они именно примерещились: если и заварилось варево на понтонке, расслышать его здесь врядли бы удалось.

Леший знает, секунды, минуты ли растранжирили Мечников и его спутницы, до хруста вслушиваясь в неприятную тревожную тишь. Наконец Михаил, встряхнувшись, приоткрыл было рот для чего-то в роде: “Ладно, идёмте уж дальше, что ли”…

Но слова так и не удосужились выговориться.

Может, конечно, это боль, головокружение да усталость вздумали не ко времени шутить дурацкие шутки, а только лейтенанту Мечникову показалось, будто столь долго и тягостно вызревавшие дела затеялись не вполне там, где должны были бы затеяться, и раньше, чем успел вытечь поминавшийся гансовским офицерьём час. И уж во всяком случае, затеялись те дела совершенно иначе, чем ожидал лейтенант Мечников.

Где-то на порядочном отлёте от места, выбранного Михаилом для узла обороны остатков шестьдесят третьего, вдруг ударило тупо и часто – словно бы по мокрому барабану заплясал десяток мягких увесистых колотушек. Ручные гранаты. И самому чёрту не распознать, немецкие или наши – даль и туман от души поизмывались над звуком.

Миг-другой спустя гранатный шабаш по-ненормальному, разом обрубился лихорадочной свирепой пальбой.

Рассеянно глянув в одинаково округлившиеся глаза девушек, Мечников классическим панславянским движением вскинул руку к затылку – скрести.

Слышимое могло быть только засадой или налётом, но ни то, ни другое совершенно не вписывалось в… в… да ни во что не вписывалось оно, это “слышимое”!

Гансы? Неспешное методическое развёртывание – и вдруг… Чушь, чушь! А Зурабу просто НЕКЕМ организовывать засады-налёты. После рассылки ударных групп отправь он из расположения ещё десять-пятнадцать боеспособных красноармейцев, и пресловутый узел обороны не продержится ни единой минуты.

А стрельба стихла… нет, не стихла – осела, словно весенний сугроб, сбилась куда-то в сторону, сделалась похожей на отзвуки позиционного боя… ожесточённого, но планомерного, управляемого…

Что же получается? Выскочили чуть ли не всем оставшимся личным составом, укусили – и назад, в стрелковые ячейки? А смысл, смысл-то?!

Смысл…

Господи!

Когда ты уходил из “штабной колдобины”, и.о. комполка требовал к себе старшину Черных – помнишь? Так как же ты раньше-то?!.

Боже, только бы им удалось! Судя по интенсивности перестрелки, большинству участников вылазки посчастливилось вернуться. Но как – с удачей или…

Нет, нет, не надо об этом – а то сорвётся, спугнётся, сглазится… Пускай это дурацкие смехотворные суеверия – всё равно, от греха чем дальше, тем лучше. Если уж ничем другим помочь не способен, то хоть такое привидение помощи…

Михаил отчаянно затряс головой, даже какие-то тупые стишки забормотал, чтоб выдавить ими из головы показавшиеся опасными мысли. И тут же мимолётным морозцем пробрало лейтенанта трудноуловимое чувство, словно бы что-то липкое, хваткое, алчное торкнулось было в его мозг, в сознание, или как там это… Торкнулось и отстало, ушибившись об стенку рифмованной ерунды. Отпрянуло, так и не уцепив того, к чему тянулось… Кажется, всё же не уцепив…

Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком.

Михаил шел бескрайней равниной, утопая по колено в жухлой бурой траве. Шел и шел, а в невообразимой дали так же спокойно и безразлично уходил от него горизонт. И до самого горизонта на равнине не было ничего, кроме идущего чёрт знает куда лейтенанта РККА Михаила Мечникова, кроме умирающей осенней травы…

Нет, там был еще ветер.

Знобкий осенний ветер, порывистый, злой, оседающий на ворсинках шерстяной гимнастёрки несметным множеством мельчайших прозрачных капель.

А еще было небо. Низкое, серое, косматое небо. Такое же плоское, как равнина, над которой оно повисло. Такое же бескрайнее.

И еще были голоса. Журчливые, смутно знакомые, они что-то рассказывали, объясняли, предупреждали о какой-то большой и непоправимой беде…

Михаил до слёз жалел эти голоса, потому что никак не мог остановиться, прислушаться; не мог утешить, объяснить, что не боится никаких бед.

Привычно оттягивает, перекашивает поясной ремень обшарпанная кобура, и в нагане ещё целых три патрона, и за правым голенищем уютно устроилась финка крепкой златоустовской стали, и терзавший голову дятел-садист наконец-то сдох, растворился в гулкой незыблемой пустоте… А главное – бог знает откуда ввалившаяся в душу неестественная и, в общем-то совершенно нелепая убеждённость: одно только добро поджидает лейтенанта Мечникова здесь, на этой равнине, под этим небом с мутным белесым пятном вместо Солнца, под этим влажным свирепым ветром…

Наверняка любого из таких доводов хватило бы, чтоб успокоить участливые голоса, вот только нельзя разговаривать, нужно идти, идти.

Вперед да вперед.

Путаясь сапогами в вялой траве, сгибаясь под пронзительными порывами ветра. По этой бескрайней щели между равниной и небом. За уходящим невесть куда горизонтом. Вперед.