Другие цвета - Орхан Памук

Я шел по какой-то улице в Бейоглу, самом европеизированном районе европейской части Стамбула, и вдруг случайно наткнулся на магазин старой книги. На этой извилистой узкой улочке, где мне были знакомы все ремонтные мастерские, все магазинчики по продаже зеркал или мебели, появился новый магазин.

Внутри магазин очень отличался от лавок стамбульских букинистов, торговавших пыльными рукописями и книгами; там не было ни башен пыльных томов, ни книжных завалов, ожидавших, пока букинист их разберет и оценит. Везде было чисто и аккуратно, книги были расставлены на полках. Это был один из так называемых «книжных антикварных магазинов», которые постепенно вытесняли старых букинистов из этого района Стамбула. Я разочарованно смотрел на переплеты книг, выстроившихся на полках, как войска на параде.

Мое внимание привлекли юридические книги на греческом языке, стоявшие на полке в углу. Должно быть, они принадлежали какому-нибудь давно умершему или переехавшему в Афины греческому адвокату, а так как в Стамбуле осталось немного греков, которые могли бы купить эти старинные книги, полагаю, что продавец решил выставить их на пустых полках нового магазина из-за шикарных переплетов. Я взял их и погладил обложки, думая не о содержании или переплете, а о том, что род их бывших хозяев, вероятно, восходил ко временам Византийской империи; и вдруг я заметил книжки, стоявшие рядом с ними — восемь толстых томов Альбера Сореля «Европа и французская революция», изданные в начале двадцатого века. Я часто встречаю эти книги в букинистических магазинах. Турецкий писатель Нахит Сырры Орик перевел эти толстые тома на турецкий язык, продемонстрировав их нынешнюю актуальность, и они были изданы Министерством национального образования европеизирующейся Республики. Я знаю, что очень многие стамбульские интеллигенты, вне зависимости от того, говорили ли они дома на греческом, французском или турецком языках, читали эти тома Альбера Сореля, но знаю по себе, что они искали в них связь не с собственным прошлым или воспоминаниями, как французские читатели, а намек на свое будущее, свои мечты о Европе.

Для тех, кто, как я, живет благодаря лишь книгам на границах европейского мира, Европа всегда была мечтой, счастливым будущим, образом желанным или пугающим; близкая цель — или опасность. Будущее — но никогда не воспоминания.

Поэтому мои воспоминания, связанные с Европой, являются скорее мечтами, а не воспоминаниями — насколько я способен воспринимать их в абстрактной форме: у меня нет воспоминаний о Европе. Все, что у меня есть — это мечты и фантазии о Европе человека, живущего в Стамбуле. Когда мне было семь лет, я провел все лето в Женеве, где отец работал инженером. Когда я впервые услышал звуки церковных колоколов, я почувствовал, что ощущаю себя не в Европе, а в христианском мире. Как и турки, приезжавшие в Европу сгустить деньги, заработанные на торговле табаком, или те, кто искал в Европе политического или экономического убежища, я тоже бродил по улицам европейских городов, восхищенный, растерянный и слегка изумленный, возможно, с непривычным чувством свободы, но мои воспоминания о том, что я видел в витринах, в кино, на лицах людей и на улицах, были моими впечатлениями о воображаемом будущем. Таким, как я, Европа интересна только как образ будущего — или как угроза.

Так как я — один из многочисленных интеллектуалов, живущих на задворках Европы, страстно увлеченный этим будущим, мне часто попадаются исторические тома Сореля в стамбульских книжных магазинах. Когда Достоевский сто тридцать лет тому назад опубликовал в журнале свои впечатления о Европе, он спросил: «Кто из нас, русских, что читают газеты и журналы, не знает Европу в два раза лучше, чем Россию? — А затем то ли в шутку, то ли всерьез добавил: — На самом деле Европу мы знаем в десять раз лучше, но я говорю в два раза, чтобы не было стыдно». Столь нездоровый интерес к Европе является многовековой традицией многих интеллектуалов, живущих на периферии. Если одна составляющая этой традиции — чрезмерная тоска по Европе — кажется постыдной, как у Достоевского, то другая составляющая позволяет считать ее естественной и неизбежной. Конфликт между двумя этими подходами взлелеял литературу — временами обличающую, гневную, временами абстрактную, философскую, временами ироничную, так что я ощущаю родство именно с этой литературой, а не с великими традициями Европы или Азии.

Главная идея этой традиции заключается в том, чтобы не быть безразличным к Европе. В Турции все еще продолжаются споры по поводу отношения Турции к Европе, которые вновь усилились после того, как в 1996 году исламистская Партия благоденствия стала частью коалиционного правительства, и каждый раунд этих диспутов всегда начинается с попытки определить, что такое Запад, с мысли о том, что необходимо отказаться от него, не важно, кажется ли он мечтой или кошмаром. От самых разных людей — от либералов и исламистов, от социалистов и представителей высшего общества — я слышал множество определений — гуманистическая Европа, демократическая Европа, христианская Европа, технологическая Европа, националистическая Европа, богатая Европа, Европа, где уважают права человека, — когда акцент ставился именно на тех чертах, которые требовались, вследствие чего я часто чувствовал себя ребенком, которому так надоели застольные разговоры взрослых о религии, что он перестает верить в Бога, и мне иногда хотелось забыть обо всем, что я слышал. Но все-таки мне бы хотелось поделиться со своими европейскими читателями некоторыми забавными воспоминаниями о Европе, а также несколькими секретами нашей жизни — жизни людей на окраинах Европы. Читайте внимательно, вот что я помню о Европе, пережив это в Стамбуле:

1. В моей европеизированной семье, принадлежавшей к верхушке среднего класса, я с детства слышал фразу: «В Европе делают так», будь то обсуждение нового закона о рыбной ловле, или попытки купить шторы в дом, или споры о недругах семьи… Достаточно было произнести эту загадочную фразу, и все споры мгновенно прекращались.

2. Европа — сексуальный рай. Предположение, верное в сравнении со Стамбулом. Как и многие читающие соотечественники, я впервые увидел фотографию обнаженного женского тела в привезенных из Европы журналах. Это, несомненно, мое первое и самое сильное воспоминание о Европе.

3. «Что бы сказали европейцы, если бы увидели?» — в этом вопросе таится и страх, и желание. Мы очень боимся, что они заметят, как мы не похожи на них, и будут нас осуждать. Поэтому нам хочется, чтобы в турецких тюрьмах меньше пытали или делали бы так, чтобы не оставалось следов. Иногда нам хочется продемонстрировать свою непохожесть на европейцев, поэтому нам хочется услышать об исламисте-террористе или о покушении турка на Папу Римского.

4. Обычно После того, как говорят: «Европейцы очень учтивые, культурные и утонченные люди», добавляют: «Если не затрагивать их интересы, конечно же». И приводят пример, который обычно отражает степень накала националистических настроений: «Если таксисту в Париже дать мало чаевых…» или «Разве вы не знаете, что Крестовые походы организовали они, и концлагеря тоже».

Да, Европа — это синтез всех воспоминаний и сплетен, фантазий и картинок, Европа — это все и ничего. Для нас Европа переменчива и внешне, и внутренне. Мое поколение и поколения, жившие до нас, верили в существующий образ больше, чем сами европейцы. Но это было до кризиса, возникшего в диалоге Турции с Европейским союзом.