Дом Якобяна - Аля Аль-Асуани

— Аллах благословил тебя, Таха… Ты стал мастером по стрельбе…

— Когда вы разрешите мне вести джихад?! — смело спросил Таха. Возможно, решил он, уже пришло время для вопроса, который жил в его душе. Шейх Биляль немного помолчал, потом по-дружески сказал шепотом:

— Не спеши, сынок… Всему свое время.

Он быстро ушел, как будто не желая продолжать этот разговор, а Таха остался недоволен его неясным ответом… Он жаждал отомстить за себя и чувствовал, что уже созрел для действий, зачем же откладывать?! Ведь по возрасту он такой же, как те, кто совершает джихад, а затем возвращается в лагерь, гордясь своими подвигами и принимая поздравления от братьев… После этого Таха не раз ходил к шейху Билялю, чтобы уговорить отправить его на операцию. Но тот все продолжал откладывать дело и давать невнятные ответы, пока в последний раз Таха не рассердился и не закричал:

— Скоро… Скоро… Когда наступит это скоро?! Если вы думаете, что я не гожусь для джихада, тогда скажите, и я уйду из лагеря.

Шейх расплылся в улыбке, как будто ярость Тахи обрадовала его, и сказал:

— Положись на Бога, Таха, ты услышишь добрые вести, если будет на то воля Аллаха…

И действительно, не прошло и недели, как братья сообщили, что шейх требует его к себе. Как только он закончил полуденную молитву, поспешил в кабинет к шейху. Это была тесная комната со старым письменным столом, несколькими разваливающимися стульями и циновкой из пальмовых листьев. Шейх сидел на ней и читал Коран. Он был увлечен чтением нараспев и поэтому не сразу почувствовал присутствие Тахи. Он улыбнулся, приветствуя его, и усадил рядом с собой…

— Я послал за тобой по важному делу.

— Я готов подчиниться.

— Подчиняются только Богу… Послушай, господин… Мы решили тебя женить.

Шейх сказал это как-то внезапно и рассмеялся, но Тахе было не до смеха. Он побледнел и настороженно произнес:

— Не понимаю.

— Женись, сынок… Ты разве не знаешь, что значит жениться?

Голос Тахи звучал громко:

— Нет, владыка, не знаю… Я не понимаю, я просил вас позволить мне вести священную войну, а вы мне говорите о женитьбе… Я что, пришел сюда, чтобы жениться?! Никак не могу понять, вы что, хотите надо мной посмеяться?

Впервые лицо шейха исказилось гневом, и он закричал:

— Ты, Таха, не должен говорить со мной таким тоном. И на будущее прошу тебя быть сдержанным, а то я рассержусь на тебя… Ты хочешь отомстить своим обидчикам, и я говорю тебе: не одного тебя пытали службы безопасности, они замучили тысячи братьев… Видишь, у меня на лице след пытки, но я никогда не теряю самообладания и не кричу каждый день на шейхов… Ты думаешь, что я запрещаю тебе вести священную войну? Аллах свидетель, сын мой, это не в моей воле… Я не принимаю решения об операциях и не знаю о них ничего до последнего момента… Я командующий лагерем, Таха, а не самый главный. Я даже не являюсь членом совета шуры[24]общины… Я хочу, чтобы ты понял это, успокоился сам и успокоил меня… Я не принимаю решений, все, что я могу, — предложить твою кандидатуру братьям на совете шуры. Я настаивал на твоей кандидатуре и много раз писал им отчеты о твоей смелости, об успехах на тренировках. Но они еще не утвердили тебя. И моей вины тут нет, как видишь… Как подсказывает мне мой опыт, скоро они тебе что-нибудь поручат, если позволит Всевышний.

Таха молчал, повесив голову, потом тихо произнес:

— Простите меня, владыка, за мою несдержанность. Аллах свидетель, как я вас люблю и уважаю, шейх Биляль.

— Ничего, сынок, — пробормотал шейх, перебирая четки.

Таха продолжал, извиняясь, чтобы сгладить последствие ссоры:

— Но я и правда озадачен этим предложением жениться…

— А что тут странного?! Брак завещан нам, смертным, Аллахом, хвала Ему! Всевышний ввел его ради здоровья человека и всего мусульманского общества… Ты молодой человек, и у тебя есть естественные потребности, а брак — исполнение воли Всевышнего и Пророка его, за которое ты будешь, по воле Аллаха, вознагражден. Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, сказал в священном хадисе: «Те, кто способны из вас, женитесь». Он завещал мусульманам легкий и скорый брак как средство от разврата… В этом мире мы живем и умираем так, как ведут нас Аллах и Пророк его, и не отклоняемся от своего пути, слава Аллаху, ни на миллиметр… Я предложил достойную, праведную сестру тебе, да не восхвалю имя ее прежде имени Аллаха…

— Жениться на той, которую совсем не знаю? — вырвалось у Тахи. Шейх улыбнулся и сказал:

— Ты ее узнаешь, если позволит Аллах… Это сестра Радва Абу аль-Аля, лучший образец мусульманки. Она была женой брата Хасана Hyp ад-Дина из Асьюта, и, когда он пал геройской смертью, да смилуется над ним Аллах, она была беременна его сыном. Она пришла к нам, чтобы жить по исламу.

Таха молчал. Было видно, что он колеблется. И шейх продолжил:

— Не дай Бог, сынок, что-то тебе навязывать… Ты встретишься с Радвой и увидишь ее лицо, поговоришь с ней, как полагается по правоверному шариату, а затем абсолютно свободно примешь решение. Прошу тебя, Таха, посмотри книгу о браке в исламе, которую вам дали на занятии. И знай, сынок, что взять в жены вдову шахида и позаботиться о его сироте — значит совершить вдвойне угодное Аллаху дело…

* * *

К полуночи состояние ребенка ухудшилось. Мониторы в реанимационном отделении показали сбой дыхания и пульса. Вызвали дежурного врача, она посоветовала сделать укол, и медсестра ввела в вену малыша лекарство. Ребенку стало немного лучше, но уже через несколько часов снова наступило ухудшение, и, в конце концов, он отдал Богу душу… Медсестра была готова разразиться рыданием, она вышла из палаты, прикрыв лицо повязкой, но как только Хадия увидела ее, у нее вырвался резкий, нечеловеческий крик, эхом прокатившийся по всем покоям больницы. Она упала на пол, закрыла лицо двумя руками и завыла. Черное лицо Абду исказилось, он заскрежетал зубами так, что это было слышно всем. Абду раздавил в руках пачку сигарет, изорвал ее в клочья, и табак просыпался сквозь его пальцы, как пыль. Изо всех сил он крепился, чтобы не расплакаться. Но из глаз уже текли слезы, он не сдержался, и раздался его горький плач… Плакали все: уборщики и медицинские сестры, родственники больных, даже врач сняла очки, чтобы дать волю слезам. Абду и его жена должны были отдать тело ребенка в морг до утренних похорон. И это было еще одно мучительное зрелище. Когда маленькое тельце положили среди здоровенных тел, рабочий морга, старик, в силу своей профессии привыкший к виду смерти, не смог справиться с собой и все повторял дрожащим голосом: «Нет бога, кроме Аллаха! От него вышли, к нему и возвращаемся…» Что касается обитателей крыши в доме Якобяна, то они как-то узнали новость, и никто в ту ночь не ложился спать. Жильцы открыли двери своих комнат и в молчании, понурив головы, ждали, как на похоронах. Те, у кого был магнитофон, громко, так что было слышно по всей крыше, включали Священный Коран… Незадолго до восхода солнца, измученные и усталые, появились Абд Раббу и Хадия. Все обитатели крыши бросились к ним с соболезнованиями, и горе охватило их вновь. Мужчины обнимали Абду и жали ему руку (они были искренни в своих чувствах, все до последнего злодея и хама, даже шофер Али, изо рта которого, как обычно, несло дешевой выпивкой, плакал горько, как потерявшееся дитя). Что касается старика-привратника аль-Шазли, седоусого, высокого и сухопарого, то, как только он подошел к убитому горем отцу и пожал ему руку (между ними была особая дружба), Абду крепко обнял его, зарылся лицом в его белую галабею и простонал: