Женщины Великого века - Жюльетта Бенцони

– Не бойтесь, – пообещал тот, – я о них позабочусь.

И Яков II сдержал слово. Луиза сохранила свои богатства и привилегии, но без человека, которого она так сильно любила, Лондон и Англия утратили для нее всякую привлекательность. Луизе вновь захотелось увидеть небо милой Франции и великолепный Версаль.

Через полгода после смерти Карла Луиза с сыном покинули Англию, чтобы уже никогда туда не вернуться. Какое-то время герцогиня продолжала вести жизнь, полную роскоши и развлечений, к которой она привыкла. Сын ее с большой помпой был принят в лоно католической церкви, дав возможность Боссюэ угостить двор одной из самых блестящих своих речей.

Но вот незадача: новообращенный швырялся деньгами направо и налево, пустившись в самый непристойный разгул, который в конце концов и свел герцога Ричмонда в могилу. Мать похоронила его в 1723 году. Великий король к тому времени умер, и отныне ей приходилось просто выживать. Богатство истаяло, и у Луизы больше ничего не осталось, кроме долгов.

Удрученная сразу столькими несчастьями, Луиза удалилась в свое владение Обиньи, единственное, что у нее осталось, и посвятила жизнь молитвам и благотворительности. Там она основала монастырь, где сестры-монахини ухаживали за больными и занимались воспитанием девочек из бедных семей.

Однако скончалась герцогиня Портсмутская и д`Обиньи четырнадцатого ноября 1734 года в Париже, куда она приехала, чтобы посоветоваться с врачами. Тогда Луизе было восемьдесят четыре года, и она пережила на полвека своего царственного возлюбленного.

От ее прежних усилий ничего не осталось.

«Только шелковый поясок, – как напишет Сент-Эвремон, – обвивавший талию мадемуазель де Керуаль, соединял Францию с Англией…»

Борьба, на время утихшая, возобновилась. Две страны опять стали врагами, и такое положение сохранится вплоть до 1905 года, пока не будет образовано «Сердечное согласие»[69].

Барон де Бретей, в обязанности которого входило представление иностранных послов при дворе Людовика XIV, был опытным дипломатом и на своем веку повидал немало разных посланников. Многие державы тогда направляли своих высокопоставленных представителей для «обмена любезностями» либо подписания договоров о дружбе и взаимной поддержке, более или менее соблюдавшихся, с «королем-солнцем».

Но, выехав этим утром в Шарантон, где иностранным послам был отведен огромный особняк на берегу реки, он и представить не мог, с какими трудностями ему придется столкнуться, хотя барону и было известно, что его превосходительство Мехмет Риза-бей, чрезвычайный посол персидского шаха, был человеком нелегким и несговорчивым.

С момента высадки в Марселе перс стал причиной целой кучи недоразумений, касавшихся этикета. Прежде всего он наотрез отказался сесть в карету, которую считал «неудобной и душной коробкой». Перемещаться принц желал исключительно верхом, так что в каждом городе, который они проезжали, это приводило к массовым волнениям, напоминавшим народный бунт, что объяснялось редкой эксцентричностью путешественника. Притом посол требовал, чтобы перед ним шел знаменосец с государственным флагом его страны, что категорически не дозволялось протоколом. И наконец, он отказывался принимать пищу, если она не была приготовлена его личными поварами, одно число которых уже представляло проблему.

Но вот Мехмет Риза-бей добрался-таки до Парижа, и барон де Бретей обрел надежду, что дальше все пойдет своим чередом.

Как же он ошибался! Увидев Мехмета Ризу-бея, барон почтительно с ним поздоровался и хорошо поставленным голосом, уместным для данного случая, проинформировал посла, что двумя днями позже состоится официальная аудиенция и он будет принят королем в Версале, рассчитывая, что тот начнет рассыпаться в благодарностях за такое скорое и лестное для него решение дела. Однако перс, сидя по-турецки на диване, лишь оторвал губы от водной трубки[70] и произнес одно-единственное слово, немедленно переведенное:

– Невозможно!

– Что значит «невозможно»? – Барон чуть не задохнулся, задавая этот вопрос. – Но… такова воля моего короля!

– Твой король, о уважаемый вестник, не сможет спорить с Луной. А Луна противится тому, чтобы я отправился во дворец в означенный день.

– Лу… Луна! Вы не ошиблись? – спросил Бретей, оборачиваясь к переводчику, священнику по имени Кодро, кюре Амбуаза, но тот широко развел руки, демонстрируя полное бессилие.

– Да нет же, он сказал «луна». Ведь они, эти язычники, твердо верят в расположение звезд и пальцем не пошевелят, если фаза Луны неблагоприятна.

– И как, вы думаете, воспримет король эту историю с луной?

– Не рискну представить. Знаю одно: его превосходительство посол шагу не сделает, пока Луна не займет нужное положение.

– Это может затянуться.

– Согласен, но и вы, господин барон, поймите, что я ничего не могу поделать.

С трудом сдерживая бешенство, официальный представитель королевского двора холодно попрощался и направился к двери. Он уже выходил из особняка, как его нагнал отец Кодро.

– Господин барон, кое-что не дает мне покоя.

– Что еще? – недовольно произнес Бретей. – Обратитесь к дворцовым астрологам!

– Дело не в этом. С тех пор как мы здесь, многоуважаемые дамы из высшего парижского общества каждый день подъезжают в каретах к особняку. Буквально умоляют их впустить, но я не соглашаюсь.

– Да почему, черт побери! Пусть заходят! Дай только бог им не сильно разочароваться. И потом, ничего плохого не будет, если проклятый перс их немного позабавит! Так что разрешите, дорогой друг, доставьте им удовольствие.

Сделав такое напутствие, барон уселся в карету и пустил лошадей галопом по дороге в Версаль.

* * *

В тот же день пополудни целая толпа хорошеньких женщин, восхищенных таким решением – повезло, так повезло! – были препровождены слегка потерявшим голову Кодро в салон, полный диванов и подушек, где обретался Риза-бей. Подобно стайке раззолоченных, переливающихся всеми цветами радуги птичек, они принялись щебетать, наполнив просторный зал милым гомоном, и смеяться, когда им было предложено разместиться на подушках, прямо на полу.

Риза-бей встал с дивана и, улыбаясь во весь рот, указал одной на подушку, другую одарил взглядом, а третьей адресовал несколько слов, которых та не уразумела. Кодро не успевал переводить вопросы, ответы и уже не сомневался, что очутился в кромешном аду. Правда, случилась передышка: по щелчку пальцев Ризы-бея вошли слуги с подносами, на которых высились горы засахаренных фруктов, медовых пирожных, черной нуги, миндаля, маршмеллоу[71], фиников и каких-то невиданных фруктов, к великой радости любопытных лакомок. Дамы наперебой угощались сладостями и заморскими диковинками, беря их прямо с поставленных перед ними подносов. Все дамы? Нет, не все. Сидевшая между супругой президента парламента и миниатюрной баронессой с бойким взглядом одна совсем молоденькая женщина ничего не пробовала, а только смотрела во все глаза на Ризу-бея, словно задалась целью навечно запечатлеть в памяти его образ. Восхитительная блондинка с очень светлыми, серебристыми, как лунный свет, волосами, большими прекрасными глазами и крошечным, нежным и еще детским ртом. Каждое движение молодой женщины отличала безупречная грация, а восхитительное тело словно таило в себе едва ли осознанный вызов. Ей было всего семнадцать лет, и уже полтора года, как она была замужем за офицером, вовсе ею не любимым, но который, к счастью, отправился на войну, так что она пришла сюда просто развлечься, с соблюдением всех приличий, разумеется, то есть под прикрытием своей матушки, госпожи де Ларош.