Черчилль: в кругу друзей и врагов - Дмитрий Медведев

В этом отношении очень важен эпизод, который, собственно, и свел двух джентльменов, когда Лоуренс Аравийский отказался от награды, предложенной королем. Для него этот жест был возможностью обратить внимание Георга V на ситуацию на Ближнем Востоке. Не каждый осмелился бы на такой шаг, но Лоуренс, используя свои личные особенности, в числе которых спокойное отношение к титулам и почестям, попробовал оказать влияние не на кого-нибудь, а на самого монарха. Сила Лоуренса была в том, где большинство людей проявляют слабость: «презрение к наградам, трофеям, сытой и довольной жизни», к «дому, деньгам, комфорту, чинам и даже к славе»[440].

В своем неприятии общественных ценностей и условностей Лоуренс в определенном смысле напоминает Шоу, который, хотя и не был чужд комфорту, в чем бы он ни выражался, также смог противопоставить себя двуличию общества. Правда, Лоуренс идет дальше драматурга. Там, где Шоу, поднимаясь по тропинке и достигая вершины, спускается вниз, Лоуренс, не останавливаясь, идет дальше и в результате оказывается на такой высоте, когда можно говорить уже о сверхчеловеке.

Описание Лоуренса с этой позиции тем более интересно, поскольку на страницах произведений Черчилля сверхчеловек – персонаж довольно редкий. Несмотря на всю любовь британца к великим личностям, большинство его героев крепко стоят на земле, как и он сам, обуреваемый привычными человеческими страстями и слабостями; и Черчилль, и его герои далеки от того, чтобы всецело проникнуться идеей Ницше. Но в случае с Лоуренсом Черчилль решил коснуться и этой темы. Он включил в описание личности своего друга следующий абзац, имеющий настолько принципиальное значение, что его имеет смысл привести целиком:

«Мир с некоторой опаской понимал, что столкнулся с человеком, который не подпадает под его юрисдикцию; человеком, на которого его обычные соблазны будут растрачены впустую; человеком, до крайности свободным, неприручаемым, не связанным условностями, независимо двигающимся в повседневном потоке человеческой деятельности, готовым на решительный бунт или на последнюю жертву; человеком одиноким и суровым, для которого само существование есть не больше, чем долг»[441].

Этот фрагмент претерпел несколько редакций, окончательная из которых представлена здесь. Но был еще и другой, первоначальный вариант, который вошел в статью, опубликованную в News of the World. Основная мысль остается той же – власть Лоуренса проистекала из его «безразличия к тем благам, которые природа предлагает своим многочисленным детям». Но акценты расставлены иначе. Лоуренс не является сверхчеловеком, он «способен чувствовать все страдания человечества в полной мере». Более резко показан и диссонанс Лоуренса с окружающей средой. И хотя в первой редакции также есть слова о том, что мир «не имеет ни малейших средств влияния на него», упоминания о «крайней свободе», выходе за пределы «юрисдикции», «неприручаемом» характере, а главное «опаске», с которой на него смотрят окружающие, – отсутствуют.

В чем смысл этих правок? Для ответа на этот вопрос обратимся к еще одному фрагменту, который отсутствует в текстах 1935 и 1936 годов. В этом фрагменте также упоминается власть Лоуренса и подчеркивается ее огромный, неконтролируемый потенциал: окружающие чувствовали, что находятся в присутствии необычного создания, и ощущали «неизмеримые скрытые резервы его силы и воли». Другими словами, на примере Лоуренса Аравийского Черчилль не только дает трактовку образа сверхчеловека, обладающего властью над миром, но и указывает, что эта власть с ее готовностью к «решительному бунту или последней жертве» крайне опасна. Она может привести как к добру и самопожертвованию ради блага других, так и к чудовищным страданиям миллионов невинных людей, принесенных на алтарь амбиций отдельных личностей и расплавленных в огне восстания против существующего миропорядка. Анализируя великих современников, Черчилль – этот неискоренимый апологет индивидуального начала – увидел, что настоящая угроза исходит не от восставшей массы, а от сверхлюдей, обладающих неконтролируемой властью и неутолимой жаждой ее использования в преобразовании мира. Пройдет меньше двух лет после издания сборника, и эти идеи получат у Черчилля дальнейшее развитие, а сам он воочию убедится в их правоте.

Но не все сверхлюди представляют опасность. Акцентируя внимание на благородных чертах личности Лоуренса Аравийского, Черчилль заканчивает описание его непохожести и уникальности следующими словами: «Он и в самом деле был жителем горных вершин, где воздух холоден, чист и разряжен и откуда в ясные дни открывается вид на все царства мира и их славу». Прекрасный знаток Священного Писания, он обыгрывает в этом фрагменте Евангелие от Матфея: «Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их…»[442], чем лишний раз подчеркивает светлую первооснову личности своего друга[443].

Чем еще выделяется Лоуренс на фоне других современников? Если продолжать сравнение с Шоу, то их отличают не только источник влияния. Они по-разному ведут себя в моменты кризисов. В то время как Шоушут (в хорошем, типологическом смысле) оказывается лишним в решающие минуты мирового напряжения, Лоуренс, наоборот, находит эту атмосферу едва ли не единственно пригодной для своего существования. Ритм его жизни настолько быстр и напряжен, что он не может находиться в «гармонии с нормой». Его нормой является время, когда «Земля дрожит от гнева воюющих народов», когда «плавятся металлы», когда «все находится в состоянии движения», когда «нет ничего невозможного»[444].

Но как долго сможет прожить человек на таком надрыве? Да и состояние кризиса не является перманентным. Когда смолк набат войны, Лоуренс вернулся к обычной жизни, вернее, обычной для большинства уставших от сражений солдат. Но для него такая жизнь была непривычной. Когда дышишь озоном, одного кислорода становится недостаточно. Лоуренс увлекся авиацией с ее новизной, скоростью и риском, и она помогла ему расправить крылья. Правда, расправить ненадолго. Дух Лоуренса был сверхчеловеческим, но жил он в обычном человеческом теле, которое не выдержало ни бешеного ритма, ни высоких скоростей.

Автономность как источник власти Черчилль наблюдал также на других примерах. Правда, речь шла о менее радикальной форме независимости, чем у Лоуренса, – о материальной самодостаточности. Взять Джозефа Чемберлена – сначала он обеспечил себе безбедное существование и только затем посвятил себя политике. «Деньги его больше не интересовали, – констатирует Черчилль. – Теперь он мог начинать вторую карьеру – политическую. Он своими руками заработал себе свободу». В отличие от политиков следующих поколений он был свободен от сделок с совестью и искушений, а также «укрыт броней независимости», позволявшей ему «вступать в схватку с самыми сильными соперниками в стране»[445].