Все, что получает победитель - Дарья Всеволодовна Симонова

уникально одарены в неожиданном — там, где психика обычного человека не состоятельна. В выхаживании умирающего, например…

Словом, Миша говорил о чем угодно, — даже о своем старшем приемном ребенке, сыне жены, который попросил доктора быть крестным отцом новорожденного отпрыска: «Вспомнил меня, охламон, я ведь с ним столько возился!» О чем угодно, только не о визите к нему… Сержа. Это был самый странный итог всей этой истории с Мартой. Серж так не хотел видеться с Айзенштатом после своего бегства от тела убитой супруги — и вдруг попросил у Леры его телефон. И более ничего не просил! В смысле «можно зайти». Даже как-то обидно. Из-за Кати? В любом случае неясно, что у них там за общие дела с дядей Мишей. Доктор Айзенштат отшучивается, что общих дел у них быть не может, потому что «с Сержем скучно — анамнез на удивление скуден. Да и зачем тебе знать — дело Марты закрыто. Она отравилась в ходе собственного эксперимента. Самоубийство по неосторожности».

Как бы не так! Все равно Серж потом расскажет. Он уже заманивает ее тем, что нашел потаенные тропки для осуществления их лучшего проекта, ради которого… ради которого и сбежал в логово Брахманов, тем самым втянув Леру в этот клубок змей…

— К тебе сегодня придет твой папа? — поинтересовалась Катюха, умяв полбанки сгущенки с блинами.

— Да. Ненадолго. Познакомишься с ним. Он совсем не страшный, — легкомысленно ответила Лера.

— А где твоя мама?

— Она в моем родном городе. Они… давно разошлись.

— При этом он везет тебе от нее гостинцы! — победно парировала всезнающая Катя с безупречным слухом.

— У них все сложно, — попыталась легко отделаться Лера.

— Но не сложнее ведь, чем у меня!

Это точно! Всем нам искренне кажется, что наш случай самый сложный. И что интересно, мы, каждый по-своему, имеем на это право.

Папенька пришел, по-репортерски бодро раскрутил Катюху на разговор, удивив тем, что его зовут Свят, чем, конечно, не сумел обмануть ее бдительность. А потом принялся за Леру, которая отправилась проводить его до метро. Он вкрадчиво напирал, что надо строить свою жизнь и не торопиться удочерять чужих детей. А то ведь можно «профукать и семью, и карьеру, как мама. У тебя, Лерка, все же плохая наследственность от нее. И все как-то у тебя… странно выходит. Ни работы толком, ни личного счастья»…

На что Лера привычно — сколько уже было таких разговорчиков! — отвечала, что личное счастье, по ее разумению, у того, кому удается идти своим путем. Путем, который он выбрал сам. Даже если этот путь — поражение.

Амнистия

— Иной раз, что греха таить, мне кажется, лучше написать плохое слово, чем сказать. Дабы не оскорблять слуха человеческого и Божественного, — улыбнулся, скривив лицо в уютную плюшку, преподаватель. — Глазам-то можно не верить… стереть, замазать, порвать. Но злоупотребление ненормативом все-таки не наш путь. И помните, легкомысленные господа и глубокомысленные дамы: надо быть беспощадным, чтобы описывать людей точно!

Этот засидевшийся в доцентах пожилой халтурщик вызывал ленивую симпатию. Игорь давно смирился с такими соскребателями халявы — хотя бы никого не подставляют. Добывают свой хлеб как умеют, учат пустоте, но ведь и большего не обещают. Сам Игорь попал в эту аудиторию только потому, что старая боевая подруга от непредсказуемо христианских побуждений подарила ему на день рождения… курсы начинающих сценаристов. Она, конечно, извинялась за свою доморощенную оригинальность, за оскорбительную неуместность — нашла, мол, начинающего! Но не пропадать же добру. Досталась ей бесплатная оказия для узкого круга к кому-то приближенных, а ей она ни к чему. Игорек в славные времена, лет пятнадцать назад, писал — не дописывал киноповести, — «ведь было же, вспомни»!

Игорь не отпирался. Было дело, графоманствовал, приукрашивая выдумки приправой «кино-» для ребяческого понта. Восторженно выписывал никогда не виданные им пейзажи типа: в белесой дымке Арарат или ванильные рассветы Антиба. Да кто не грешен по молодости, но та струна, похоже, не порвалась, раз он принял навязанное благо. Послушался. Потрусил на окраину города, втянулся. Курсы меж тем назывались «Как сочинить Гамлета за 30 дней». Стыдно произнести. Затея с душком лихих девяностых. Но боевая подруга не старела душой, как ветеран, все крутила педали на тренажерах для мозга.

Не смущайся, это всего лишь ассоциация с поговоркой «за неделю Гамлета на суахили можно перевести», знаешь, да?

Игорь кивал с вежливым демонстративным равнодушием. В ту осень ему было до омерзения одиноко в Москве.

Или это не его фраза и не про ту осень. Милка так говорила, а он не очень внимательно ее слушал. Точнее, давал ей выговориться после черной полосы, но не вникал. Они только-толь ко познакомились тогда и еще не знали, чем обернется знакомство, и, как водится, на главное глядели вскользь. Зато теперь Игорь жадно выковыривал все детали, застрявшие в сгнивших резцах памяти, развлекал себя во время полусонной дороги на предпоследнее метро. Дрема, невольная игра пассажиров в бутылочку, когда бродячая пивная тара катается из угла в угол, — и шквалом обрушивающееся прошлое, и не отпущенный, не отмоленный грех. Все это Игорь пытался уместить в сценарный формат и не понимал, зачем это ему, и одновременно возгорался неожиданно тонизирующим, бодрящим азартом. Хотя бы таким способом исповедоваться, выплеснуть, сознаться. Вальяжный доцент, ведущий курсы, дал задание: написать так, чтобы он, его величество, поверил. Напоминало дешевое шоу, но чего ждать еще от свалившихся на голову гамлетовских курсов.

Дайте мне откровение, удивление, слезу, хохот, — что угодно, но чтобы сама жизнь обрушилась… чтобы тряхнуло и перевернуло и навсегда бы меня сделало иным… как воду после Крещения. Пусть это будет сыро и шероховато, пусть требует доработки — но красота замысла проступает. В общем, вы меня поняли.

Поняли и принялись кормить сырой «рыбой». Обыденная ловушка — позволение незавершенности. Здесь не прокатит прелесть этюда, фрагмента. И красота замысла не проступит, пока не пройдешь окончательные родовые муки. Нельзя родить ребенка наполовину. Поэтому Игорь подготовил свое болезненное творение одним из последних, зато оно было завершенным, даже излишне завершенным — многие зевали, потому что приходилось слушать всех. Доцент, с полным правом позволяя себе непрофессиональный подход, перебивал, ерничал и делал вид, что учит динамике, агрессивному захвату интереса потребителя, — словом, «западному» прагматичному подходу. Без длиннот, статичностей и прочей зауми. Многие клевали на его шашни с аудиторией — как-никак лучшим обещали открыть