Щит земли русской - Владимир Буртовой

«Вот так. Теперь и я при оружии, до утра меня не возьмут Сигурдовы псы двуногие», — порадовался временной удаче Могута, сжимая тесную для его ладони рукоять меча.

— Тать! Там еще один тать! — выкрикивал на земле побитый страж.

— Вижу теперь, — равнодушно, даже с усмешкой в голосе отозвался доможирич Гордей. — Назовись, кто в клети!

«Как же, я назовусь, а ты за Агафьей пошлешь среди ночи своих людей, ее пытать прикажешь, чтобы я вышел», — подумал Могута. Он плотно прикрыл дверь и подпер ее запорным бруском.

— Этот умнее холопа Бажана, — послышался снаружи чей-то глухой голос. — До солнца не выйдет.

— Пошлите за посадником Самсоном и за воеводой, — распорядился доможирич. — Да княжьего ябедьника покличьте. Теперь за ними главное слово, как с татем поступить.

В дверь постучали тупым концом копья.

— Слышь, тать! Назови себя и выходи, — не унимался Гордей. — Не выйдешь — велю огонь развести под клетью. Сгоришь, заживо в угли превратишься, как язычник поганый!

«Не разведешь», — мысленно ответил Могута. Он отошел от порога, на ощупь, выставив руки перед собой, обошел всю клеть — зерна здесь не было и в помине: пахло старым воском, выделанными кожами, на полках в связках лежали меховые шкуры белок, куниц и длинные шкуры волков, приготовленные на продажу, да оставленные по причине печенежской осады.

«Эх, Бажан, Бажан! Погиб зазря — нет здесь зерна, и нечем даже мне насытиться перед судом посадника и волостелина завтра поутру! Полезли в клеть, не зная, что в ней, а теперь один убит, а второму поутру быть объявленным татем! Волостелин превратит меня в пожизненного холопа, к скоту приравненного. А то и в чужие земли может продать, будто говяду, выращенную на вывоз!» Сел у порога, спиной привалился к срубовой стене и запечалился крепко.

Прошло некоторое время. За дверью послышались голоса, различил посадника Самсона, воеводу Радка. Позже других распознал визгливые крики княжьего ябедьника Чудина, который ругал волостелиновых дворовых: почему ночью не смотрят за клетями хозяина?

«Явился по мою душу, — Могута с ненавистью подумал о Чудине. — Тебе-то мое горе нечаянное в радость вышло. Давно ты силе моей завидуешь». Вспомнил, как недавно, по весне этого года, Чудин уговаривал его оставить Сигурда, вернуть ему купу — деньги давал он, Чудин, — и перейти закупом к нему. Неласково ответил тогда Могута: «Что у Сигурда, что у тебя — все одно неволя. У волостелина я хоть на земле сижу, а у тебя при доме жене твоей угождать — не честь для ратая». Крепко обиделся таким отказом княжий ябедьник.

Сквозь щель в двери и через узкие продухи под крышей в клеть забрезжил утренний рассвет, потом Могута, приникнув к доскам, увидел, как зарозовели верхние строения волостелинова терема. Наступило последнее полувольное утро для Могуты… Перед клетью вновь загомонили, послышался голос посадника Самсона, который объявил:

— Взошло солнце. Выходи, человек, и предстань перед судом божьим и людским.

Могута рывком распахнул дверь и, настороженный — не кинулись бы стражники в драку! — с мечом в руке выпрыгнул из клети. Два ближних дружинника отпрянули в стороны, не посмев даже для острастки поднять на него копья.

— Могу-у-ута! — пронеслось над собравшимися. Удивление было всеобщим: кротость Могуты для белгородцев была примером христианского терпения, и вдруг…

Воевода Радко, опасаясь наступить на темно-бурое пятно крови холопа Бажана, обошел то место, где его забили, и, приблизившись к Могуте, протянул руку. Тот без всякого сопротивления отдал меч. В глазах воеводы — скорбь, сожаление. Осуждения в них Могута не увидел и сам вздохнул скорбно, вверяя себя воеводе.

— Уведите его, — только и сказал воевода Радко, и дружинники с копьями тут же встали по бокам и за спиной.

Слух о ночном разбое на Сигурдовом подворье поднял весь Белгород. Еще бы! Был враг там, за стенами крепости, и вот — свой же, русич, поднял руку на достаток господина. Случалось такое на Руси, но в осажденной крепости это тем более страшное преступление, знак близкой усобицы…

Могуту остановили перед высоким крыльцом княжьего терема. На ступеньки взошел и завеличался в шелковом алом корзне худой, преклонного возраста Чудин. Узколобое лицо перекошено гримасой боли — у Чудина давно поселился какой-то недуг во чреве, от этого и худоба привязалась к нему, да и спина гнется — погляди сбоку на ябедьника, так схож он с месяцем.

Рядом с Чудином встал большеухий Гордей, доможирич Сигурдов. Жестокие, запавшие под лоб серые глаза щурились в злорадной усмешке: больно уж заносчив был прежде этот закуп, не искал дружбы с сильными мужами, все льнул к худородным, как ратай Лука да кузнец Михайло. Помогут ли теперь татю его бывшие друзья? Сильно ли их слово? Не им решать судьбу Могуты, а ему, да ябедьнику Чудину, да посаднику Самсону. Гордей то и дело поворачивался к встревоженному, бледному посаднику, что-то шептал ему в ухо, глазами указывая на Могуту. Посадник слушал, но думы его были о другом, потому как ответил он доможиричу невпопад.

Воевода Радко стоял сбоку крыльца в окружении нескольких старых дружинников, стоял в раздумии. Случившееся с Могутой его озадачило очень сильно. Стало быть, простолюдинам уже нет сил терпеть голод! Что будет с Белгородом завтра, ежели сегодня русич на русича меч готов поднять?

По ту сторону княжьего забора-частокола толпились белгородцы и пришлые со степи ратаи и бортники. Всем хотелось доподлинно узнать, что же случилось ночью на подворье Сигурда? Могута, когда на миг оглянулся, приметил испуганное лицо Агафьи, но тут же ее загородили рослые дружинники: не всюду возможен доступ простолюдинам, тем более туда, где имущество князя Киевского.

— Подойди, тать, — распорядился Чудин, распрямляя спину, чтобы казаться выше и важнее. — Ведомо ли тебе, что князь Владимир ввел новый закон? Теперь разбой карается не денежной пеней, как прежде то было, а изъятием имущества и продажей татя с семьей в чужеземное рабство. Отвечай людям.

— Знаю, — выговорил Могута без колебания и добавил — Знаю и то, что закон этот родился не на Руси. Его привезли византийские епископы. Нам же был мил закон наших предков!

— Не тебе князя судить, тать! — строго одернул Чудин. — Скажи, как уговаривались с холопом Бажаном войти в чужую клеть? Куда и кому намерены были снести добро волостелина?

— Как сговаривались, не в том суть, княжий ябедьник, — ответил Могута, глядя не на Чудина, а в глаза воеводе Радку, потому что знал: только воевода может помочь в эту роковую пору гибнущему закупу. — Я зерно хотел найти детям голодным! Детям вон тех, кто теперь у ворот стоит! — Могута повернулся к белгородцам и нежданно — даже для самого себя — громко выкрикнул:

— Знайте, братья! Не за добром из пушнины лезли мы с Бажаном в клеть волостелина! Искали мы зерно, которого в изобилии было у волостелина. Сказывал Бажан, что вывез доможирич Гордей зерно на княжье подворье дружинникам, но думалось нам, что припрятал доможирич часть зерна не на один лишь черный день, от людей Белгорода утаив! Для богатых мужей, конечно, крайний день еще не настал, а к нам голод уже в дверь просунулся. Спросите ратая Луку, легко ли ему было дочь Злату хоронить? Надо корм искать!