Последняя любовь Екатерины Великой - Наталья Павлищева

– В том вы виной, а не недоверчивость моих соотечественников. Действительно, трудно поверить, что за несколько месяцев во вчерашней пустой степи может вырасти город или на берегу подняться дворец! Или что там, где два года назад паслись дикие животные, ныне спускаются на воду 80-пушечные фрегаты!

– У нас в России все возможно. Так и туркам напишите, чтоб понимали: что с нами воевать нельзя. Пока вы еще только войну задумывать станете, мы уже новых верфей настроим и новых кораблей на них.

Посланники переглянулись между собой: выходит, не только красивые дворцы показывал им князь Потемкин, но и возможности быстро вооружиться в случае необходимости? У всех появилось большое желание по русской привычке полезть в затылки…

За доставленное невыразимое удовольствие князь Потемкин получил новый титул – Таврический.

А впереди их ждал блестящий, но холодный Петербург, и все путешествие начинало казаться сказкой из «Тысячи и одной ночи»…

Прошло совсем немного времени после приезда, а Александр Матвеевич снова заскучал. Даже и не сказать чтоб это была настоящая скука, с утра до вечера вокруг толпился народ, каждому что-то было нужно, каждый что-то спрашивал, предлагал, куда-то звал или напрашивался сам… Очень некогда было Екатерине, за время полугодового отсутствия дел накопилось столько, что государыня почти никуда не выезжала, занималась бумагами не только привычно поутру, но и вечером, хотя видеть стала уже совсем плохо, помимо очков, иногда нужна была лупа. Она сама смеялась, мол, вот перепишу все бумаги и на покой, хотя все прекрасно понимали, что ни о каком покое не может быть и речи.

Во-первых, такой человек, как Екатерина, просто не способен к ничегонеделанию, а во-вторых, государственные заботы не давали не только отдохнуть, но и просто расслабиться.

Турки не смогли спокойно смотреть на усиление России в Крыму, как и ожидалось, приезд в Тавриду государыни с огромной свитой и иностранцами был воспринят султаном как своеобразное объявление войны. Султан медлить не стал, и теперь Потемкин не мог оставить место службы даже на минуту, потому что началась Вторая турецкая война.

Петербург это не задело практически никак, где-то там далеко, в сказочной Тавриде, почти сказочный Потемкин (большинство не могло отделаться от ощущения, что он фокусник почище графа Калиостро) отбивал сказочных турок… Это не мешало балам и спектаклям, интригам и сплетням.

Предметом одной из весьма занятных сплетен стал Красный Кафтан, как называла Екатерина за пристрастие к малиновым камзолам, очень идущим ему, Мамонова. По гостиным, будуарам, кабинетам из ушко в ушко зашикали: «Какой скандал… как же государыня этого не замечает?!»

Александр Матвеевич то ли со скуки, то ли просто по молодости затеял роман, да не просто роман, а серьезно влюбился. Что сказалось: невозможность свободно ухаживать, действительно скука или ощущение золотой клетки, влюбился или это был своеобразный знак протеста?

Словно чувствуя, что скоро потеряет фаворита, Екатерина осыпала Мамонова бесконечными милостями, он получал богатейшие подарки, все новые и новые звания. Любой каприз Красного Кафтана исполнялся незамедлительно, даже если это было требование ордена. За что? Неважно, просто потому что это дорогой Красный Кафтан…

В Петербурге назревал скандал, которого одни ожидали с любопытством, другие с нетерпением, третьи со злорадством.

– Да что ж ему, аспиду, нужно-то?! – воздевала к небу руки Перекусихина, и было непонятно, кого именно она называет аспидом. Но Захар понимал прекрасно. Таковым, по мнению преданной камер-юнгферы Марии Саввишны, был, несомненно, Мамонов.

Поначалу камердинер даже жалел мальчишку, понимая, каково ему в золотой клетке. Будь хоть раззолочена и убрана брильянтами, а все равно клетка… Хотелось посоветовать государыне чуть ослабить запоры, может, никуда и не денется? На волю непременно хочется прежде всего тому, кто ее не имеет, а полетает пташка хоть день и вернется в клетку за зернышками… Но Екатерина, видно, не надеялась, что вернется, и все пыталась купить покорность Александра золотыми россыпями. Тот подарки принимал, но маяться не переставал.

Кару на голову аспида Перекусихина призывала уже не в первый раз, а все потому, что, как вернулись из поездки, глаза у государыни на мокром месте почти каждый день. И наблюдать, как горько плачет по вине своего фаворита разумная императрица, у Марии Саввишны не было никаких сил. Да и у Захара тоже. Фрейлина Анна Протасова ехидно подковыривала:

– А я говорила, что он не тот, кто нужен!

Екатерина махала на нее рукой:

– Перестань, Аннет, мальчику просто скучно. Не ныл же он в поездке.

В поездке Мамонов действительно не ныл и сцен не закатывал, просто потому, что не было возможности. Не станешь же капризничать у всех на виду. Но вернулись в Петербург, и стало как прежде. Придворные скучны и глупы, делать нечего, воли нет, скучно…

– Занимайся вместе со мной делами. Сиди на приемах, когда я с министрами беседы веду, слушай, учись.

– Зачем мне это?

Екатерина широко раскрывала глаза в изумлении:

– Да ты бы учился у Григория Александровича-то! Тот из простых вторым в государстве за мной стал! А в чем и первым. Вот поистине государственный муж! Все на лету схватит, обдумает и сделает иногда прежде, чем я приказать изволю.

Мамонов снова морщился:

– Не всем же, подобно Потемкину, государственными мужами быть.

– Чего тебе надобно?! – иногда, не вытерпев, восклицала императрица.

А он и сам не мог сказать. Воли, и все тут.

– Ну хорошо, а если воля будет, если не стану тебя допекать своими советами да заботами, что делать-то станешь?

Очень хотелось ответить: «Женюсь!» – но это слово само застревало в горле, понимал, что больше во дворец не войдет. Мамонов мямлил что-то досадливое и невнятное, у Екатерины не хватало духа дожать, чтоб сказал честно, и все завершалось примирением, после которого милый Сашенька получал очередной дорогой подарок, но в спальне не оставался, потому что какая ж после ссоры любовь. Императрице очень хотелось сказать, что самая горячая и бывает после ссоры, но он не рвался в постель, а ей гордость не позволяла просить.

С каждым днем становилось все хуже…

– Александр Матвеевич, а что же вы нас избегаете? Неужто и это вам государыня запретила? – голосок у Дарьи Щербатовой ангельский, а в глазах лукавство. Фрейлины захихикали.

Мамонов, и без того раздосадованный выговором императрицы за то, что не был на месте, когда понадобился (словно ему интересно слушать ее разговоры с Безбородко!), нахмурился. До чего дело дошло – совсем молоденькая, недавно взятая ко двору фрейлина, и та смеется! Он чувствовал себя при дворе отвратительно, словно овца в волчьей стае, казалось, из-под каждых бровей вот-вот блеснет волчий глаз или по команде псаря на него накинутся все. Конечно, пока он в фаворе, никто и слова сказать не посмеет, но постоянное ожидание унижало, страстно хотелось на волю, пусть даже в действующую армию!