Все, кроме правды - Джиллиан Макаллистер

Кейт пошла плавать, а мы с Одри остались стоять на мелкой стороне бассейна по пояс в воде.

– Отлично у нее получается, – заметила Одри.

Кейт раз за разом проплывала бассейн, не останавливаясь. Тело у нее было гибкое и мускулистое.

– Она много плавала в качестве тренировки для тенниса.

– А, да. Помню. И вставала в пять, кажется?

– Ага.

Мне было приятно, что она помнила все о моей жизни. О нашей совместной истории.

Наверное, что-то вызвало у нее воспоминание, так как после паузы она спросила:

– Скучаешь по Амриту? По совместной работе? Вам всегда было очень весело.

– Да, – грустно сказала я, вспомнив все наши совместно распитые диетические «колы».

Мне не хватало даже того, что я раньше терпеть не могла: постоянной вымученной усталости от посменной работы, невозможности строить твердые планы, вечных опозданий к ужину. И всего остального. Всех странностей, связанных с врачебной работой: сидишь на хэллоуинской вечеринке, а полчаса назад ты кому-то накладывала швы; слушаешь рассказы об офисной работе, в то время как твоя связана с самыми экстремальными моментами человеческой жизни – рождением и смертью, предсмертные слова, бьющееся на операции сердце пациента, одни люди, слышащие голоса, а другие, не желающие больше жить.

Я посмотрела на Одри. Воздух в бассейне был теплым и липким, на коже стали видны вены, широкие и толстые. Как ни странно, мне даже недоставало уколов, особенно у взрослых, когда нажимаешь и чувствуешь, что нашла вену. Этот навык нельзя утратить, это как с велосипедом, в этом я была уверена. И так легко было бы вернуться к своей работе, но не вернусь.

Одри сменила тему:

– Я хотела бы понять, что у вас сейчас с Джеком, хотя с виду все не очень. Знаю, ты считаешь, что Бен мне сильно нравился, но никогда я тебя не видела такой, как когда ты с Джеком. Рядом с ним ты вся светишься.

– Да, – улыбнулась я. – Славно. Тебе все-таки нравился Бен.

Она отошла на пару шагов, шевеля руками в воде.

Я вспомнила тот вечер, когда он ушел окончательно. Это было ужасно, но не настолько, как я ожидала. Я только что завязала с медициной, и обвинения, которые из меня вырывались, достигли пика. От них он и сбежал, а я ничего не ощущала, кроме досады. Помню, открыла холодильник и бессмысленно уставилась на запотевшую бутылку с водой.

И лишь на следующий день я начала чувствовать облегчение: больше не надо мириться с чужими бесконечными играми на приставке, с бесконечной возней с автомобилем, можно валяться, занимая собственную кровать целиком, можно переехать, снять квартиру, купить котенка или щенка.

Это не была любовь, поняла я на третьи сутки. Потому чувствовала себя так легко. Я его прогнала из-за собственной паранойи, но оно вышло к лучшему. Мы не любили друг друга. Не по-настоящему.

– Иногда я о нем думаю, знаешь ли. – Голос Одри был странным.

– О Бене? – я удивилась.

– Нет, о Крисе. Ну, ты знаешь.

Я знала – парень, с которым она переспала. Почти никогда его не упоминала. Может, Одри хотела мне показать сейчас, что никто не совершенен.

Я кивнула, вспомнив тот самый момент в университете, когда она вышла из его комнаты, которая была прямо напротив моей. Тогда я только познакомила ее с Амритом, и мне казалось, что они без ума друг от друга, уже сходили на пять свиданий.

Мне не надо было ничего ей говорить, я только вопросительно посмотрела. «Это ерунда, – сказала она, закрывая за собой дверь. – Амрит в отъезде».

После мы это вообще не обсуждали. Но я стала смотреть на нее чуть иначе. Чуть-чуть. И продолжала думать о произошедшем, даже когда произносила речь у них на свадьбе и множество раз, работая в одной смене с Амритом.

– Ты об этом жалеешь? – спросила я.

Одри, очень высокая и обычно сутулившаяся, выпрямилась. Совсем не выглядит как юрист, поймала я себя на мысли.

– Разумеется. Ужасно себя чувствую из-за этого. Особенно когда думаю про вас с Джеком. Если ты лжец, это как-то… оправдано.

– Оправдано? – возмутилась я.

– Нет, не то, но… вот смотри: я знаю, как сильно люблю Амрита. И потому понимаю, как мало значило то, другое. Мне это очевидно, а он, – если я ему расскажу – так это не воспримет. Не поймет, насколько это было незначительно.

– Может быть, от этого еще хуже – от незначительности?

– Может быть.

Я посмотрела на нее. Она зачерпнула воды и плеснула на плечо. Наступило тяжелое молчание.

– Так все-таки как же ты будешь с Джеком? – спросила Одри.

– Останусь. Я его люблю. И ребенка.

Уолли – был центром всего. Вот почему я пустила все на самотек, не стала перепроверять снова и снова, пока не будет полной уверенности – как обычно делала на работе. Я слепо пыталась накладывать салфетки на рану настолько глубокую, что без швов не обойтись.

Год назад

Мать мальчика пришла ко мне, когда я как раз задергивала шторы у койки девочки, успешно поправлявшейся от менингита.

– Здравствуйте! – сказала я ей.

Вид у нее был, словно она собиралась начать переговоры на миллион фунтов. Я насторожилась и отвела ее в служебное помещение – комнатку с диваном, где я спала во время ночных дежурств, если выпадал шанс.

– Ему делают на химию. Паллиативную, временно облегчающую болезнь.

– Да, я знаю.

– Но вчера мы видели на обходе консультанта.

– Дэниела Кертиса?

– Да, кажется. Он произнес воодушевительную речь насчет того, какой уже достигнут прогресс. И что если сможем сдержать опухоль, то нет причин ему не жить еще годы. Десятилетия.

– Да. Если удастся сдержать рост опухоли.

– А вы не можете это сделать?

– Мы делаем все, что можем.

– Я хочу знать конкретно, что вы предпримете. Что будете делать, чтобы она не росла.

Я замялась.

– Н-ну… такая саркома, как у него, не слишком легко вгоняется в ремиссию. Вам следует знать, что процент выживаемости в этой категории составляет двадцать из ста. Продолжительность жизни увеличивается до пяти лет.

Я это высказала без обиняков и из доброты. Лучше ей узнать сразу, чтобы она могла с этим свыкнуться. И радоваться тому времени, что у него еще осталось.

– Двадцать – не ноль, – заявила она. Протянула руку, потрогала жалюзи, чуть раздвинула и выглянула в окно.

Она на меня не смотрела, а надо было, чтобы, глядя на меня, она поняла, что я говорю. Мы бы хотели, чтобы было иначе, но нет. Прогноз для мальчика оказался плохим, хуже, чем у других пациентов на такой стадии болезни.