Наутилус Помпилиус. Мы вошли в эту воду однажды - Леонид Порохня

Сам Илья про это время сказал в каком-то интервью, что он «занялся вещами более интересными, чем писание песен». Скажем так: может, и не врал, но лукавил уж точно. Он был отравлен «Наутилусом». Который и просуществовал-то «в топе» всего два года, однако же яд проник глубоко. Род наркотика, который лишал покоя.

При том, что «Наутилус» существовал. В составе «Бутусов — Умецкий». В Москве. И материал, который они там записывали, и который Илье, кстати, очень нравился, включал и его тексты. Но…

Они записывались, играли, но Илью туда не звали. Он понимал: если дальше так пойдет, уже не позовут вовсе. Хотя в состав потенциальных получателей Премии Ленинского комсомола включили, как ни странно, троих: Славу, Диму и Илью. И демонстративно отказавшись от премии, он фактически сам себя из «Наутилуса» исключил. А значит, уже не верил в возможность в него вернуться. Как я понимаю, это и была основная причина отказа, а все разговоры о политической подоплеке такого поступка Кормильцева — это, что называется, «свист художественной самодеятельности».

Хотя «запустил» эту идею, разумеется, сам Илья. По телефону, в интервью Би-Би-cи. Брал интервью Григорий Нехорошев, кажется. Илья говорил жарко, но путано. Видимо, сам не очень продумал, что будет говорить. В темноте, потому что, когда зазвонил телефон, он зачем-то выключил свет. Никого из домашних, кстати, в квартире не было, но войдя в комнату, он плотно закрыл дверь… Ему было страшно. Скажу больше, я сидел рядом, мне тоже было страшно. Не знаю, почему. Связь была плохая, Илье приходилось орать в трубку. Напирал он на дурные свойства ВЛКСМ и почему-то на писателя Иванова, чья подпись каким-то образом попала на лист с указом о премии. Было ощущение, что писатель обидел Илью лично.

Забавно, но несколько лет спустя, когда Илья перебирался в Москву и жил, где придется, ему довелось пожить на Остоженке на одной площадке с писателем Ивановым. Илья жил в огромной коммуналке, пустой и бесконечной — обитаемыми в ней были две комнаты и немножечко кухня, коридор уходил куда-то в неведомые дали. Через стенку в такой же квартире, но некоммунальной, как раз и жил писатель Иванов. Невысокий, упитанный, всегда в костюмчике и с портфелем. И взгляд у него был пронзительно- неприятный. Не знаю, что там у них вышло, но как-то они сразу друг друга не залюбили…

Как бы там ни было, Илья отказом от премии себя из «Нау» как бы вычеркнул. Оставалось заниматься «вещами более интересными, чем писание песен»… И это было трудно. Как известно, актеры часто не любят свою самую звездную роль. Крупная удача нивелирует, выхолащивает, обессмысливает все остальные, не столь крупные. Иногда — «наперед». Отсюда «актер одной роли» — слишком звездная первая, которую заведомо «не переплюнуть», и после которой его уже никуда не берут, он «свое отыграл».

Илья оказался в подобной ситуации — за что ни возьмись, после наутилусовского угара годов 87–88 все казалось пресным. Но делать нечего, приходилось заниматься «вещами более интересными». Однако же и с ними дела обстояли «не ахти». Рассказы он не смог напечатать. Зато столкнулся с литературно-художественной жизнью Свердловска, где денег был «шиш», но чем меньше денег, тем выше конкуренция, как известно. Илью «прокатили по-полной». Отчасти поэтому он впоследствии старался сам заниматься делами издательскими — чтобы самому решать…

Пьесы никого не заинтересовали. Мансийская республика «накрылась» вместе с гимном. Телешоу с Перцевым просуществовало недолго и кануло туда же — в никуда. Права на перевод «Маятника Фуко» были заранее отданы совсем другому человеку, и шансов их получить не было. Хотя переведенный кусок был, повторюсь, огромен. Илья давал нервные интервью и все еще редактировал журнал «МиКС».

И вдруг Дима со Славой расстались. Илья в этом не участвовал, избегал говорить о том, что происходит, тем более, что в этот раз все самое важное происходило без его участия. И вот они расстались. Кормильцев был счастлив.

Фильм со Славой в главной роли придумал Дима Умецкий. Жена его была сценаристкой, а дело было в Питере, потому был Ленфильм, и режиссером был назначен Виктор Титов. А это «Здравствуйте, я ваша тетя», «Клим Самгин» и так далее… Писался какой-то сценарий, потом Дима из Нау исчез, жена со сценарием, соответственно, тоже, а Титов с идеей фильма остался. И глубокой осенью 89-го появился Илья: «Будем писать сценарий!» Ну, будем — так будем, сели писать. Но с режиссером пообщаться нужно — поехали в Питер.

Много лет спустя, когда Титов умер, на Илью вышел его сын, который делал сайт памяти отца, и попросил написать что-нибудь вроде воспоминаний. Илья тут же «перекинул» задачку на меня: «Ты у нас писатель мемуаров, ты и пиши». Я посидел, повспоминал и говорю: «Илюш, а что писать? Титов был мужик потрясающий, но помню только, как мы у него арцах пили, и про стул. Писать-то нечего»… Илья согласился. Так и не написали ничего.

Стул был в доме творчества кинематографистов под Питером, куда Титов нас зачем-то определил на недельку, чтобы мы там вроде как творили.

Лучшие слова о творчестве, которые я читал, брякнул некогда Эйзенштейн, а записал за ним Шкловский: «Какие-то суки распустили слух о том, что есть радость творчества»… Но это так, по ходу…

И вот привез нас Титов в дом этого творчества… Виктор Абросимович (по кличке Барбосыч, которую при нем произносить было смертельно опасно) был мужчина исключительного обаяния, которого женщины обожали. Все и поголовно. Включая старушек на вахте в доме творчества. Они просто медом обтекали при его появлении. Обожание, на них написанное в тот момент, было истинно и совершенно. На что Илья обратил внимание. И привел нас Титов в какой-то «номер», очень сиротское помещение, о чем-то мы там поговорили, и Титов убыл. Кормильцев с облегчением плюхнулся на стул, стоящий у стенки, и стул под ним рассыпался на мелкие детали и деталюшки.

Это был январь 90-го. Время разнузданного мелкого жульничества, настолько повсеместного и всеобщего, что даже обижаться было неловко — ну, все так делают!.. Обычный трюк: люди «собирают» без клея разваленный стул и аккуратно выставляют в номере. Когда жилец на него садится, стул рассыпается, и жилец будет всяко должен за него заплатить. Денег у нас не было до такой степени, что даже за стул в тот момент заплатить мы не могли. Мы озадачились.

И тут Илья вскинулся: «Барбосыч только что уехал!» — «Ну?» — «Видел, как они на него смотрели?! Пошли!» — и выскочил из номера. Я рванул следом. Илья домчался до столика администратора и заголосил: «Вы представляете, Виктор Абросимович только что сел на стул, и стул сломался! Это ж какой ужас — он мог ушибиться! Представляете, чем это могло кончиться!»… Ну и так далее.

Все это Илья даже не выкрикивал, а провывал в лучших традициях ветхозаветных стенаний; старушки из администрации поверили сразу. Заохали, забеспокоились за Титова, засуетились. Ну и стул нам поменяли заодно. И еще потом интересовались, как нам, нравится ли… Илья хмыкал. Стул продержался до нашего отъезда.

Ну и про пьянку, раз она пошла такая… К Титову на «совещание» явились как-то утром, часов в одиннадцать. Квартирка маленькая, запахи кавказские — питательные и восхитительные; Барбосыч был по матери карабахский армянин. На столе, соответственно, стоял «Арцах». Коего мы и приняли. Изрядно приняли. Так что в двенадцать стали уже прощаться. Виктор Абросимович высказал отчего-то желание нас проводить. Мы не поняли, но не отказываться же…