Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

Впрочем, автора ли в этом винить? Он лишь делает то, что умеет. И делает, в общем, неплохо.

Он взглянул на часы: половина четвертого. Пусть реального времени нет, всегда есть перед ним обязательства. Оскар Дарси, на выход: вас ждет журналистка!..

— Товарищ, вы куда?

— Мне сказали, надо бы прежде помыться…

— Вход в Чистилище строго по пропускам. Ну-ка займите очередь!

М. Булгаков. Из ненаписанного

— Она уже ждет. — Встретившийся на лестнице Суворов был лаконичен, но в глазах его затаилось злорадство. Так смотрит пациент, минуту назад узнавший, что его операцию отложили и прежде под нож пойдет сосед по палате. — Представьте себе, Жан-Марк не угадал лишь с протезом. Все остальное сошлось на все сто. Разве что Расьоль дал маху с бородавкой.

— Но ведь он как будто ничего о бородавке не говорил?

— Оттого и дал маху. Впрочем, сами увидите…

Дилемму с галстуком Оскар решил быстро: достаточно было повертеть его в руке и вообразить насмешки кривляющихся паяцев, которые изведут потом своими шуточками. Так что галстук был скомкан и, словно потерявший пару носок, закинут назад в шифоньер.

При виде журналистки Дарси, хоть и набравшийся загодя мужества, приуныл, убедившись, что Суворов не хватил через край: Гизела мало чем отличалась от киношной Годзиллы. Ну, может быть, только улыбкой — в том смысле, что голливудская сестрица была все же улучшенной копией.

— Сэр Оскар! Вы почти вовремя. — Рука оказалась на ощупь слесарным ключом. — Рада знакомству.

— Взаимно, — выдавил Дарси и машинально покосился на часы.

— Не волнуйтесь, управимся, как оговорено. — Гизела щедро плеснула из чайника кофе и по-хозяйски хлебнула из громадной бадьи. Звук был такой, будто в цеху включилась продувка. — Вот вам вопросы. Отвечайте не слишком пространно. А я буду сидеть и следить за вашим лицом.

Дарси подумал, что…

— Я знаю, о чем вы подумали, — она осклабилась, и Оскар сразу припомнил, что прежде не видел вживую китов. Потом Гизела, словно взбивая подушку, подбросила бюст над столом (оказался прыгуч), покрутила палец винтом и по-свойски толкнула в плечо присевшего англичанина: — Небось, спрашиваете себя, чего она притащилась, если могла передать вопросы по факсу. Отвечу вам без затей: причин две. Во-первых, — продувка повторилась, — стоит писателям дать волю и время для размышлений, как они принимаются сочинять в каждом ответе свой некролог. А мне вы, ребята, нужны пока что живьем. — Она рассмеялась. Столовая отозвалась на звук дребезжаньем посуды. Дарси почувствовал, как у него в затылке застрял каблуком мозжечок. — Во-вторых, не могла отказать себе в удовольствии поглядеть на цвет современной литературы. Должна сделать вам комплимент: экземпляр вы весьма привлекательный. Не пробовали карьеру артиста? Амплуа Дон-Жуана пришлось бы вам впору.

— Вы мне льстите.

— А вот вы мне — нисколько… Ха-ха!.. — Снова звон. В мозжечке засвербило. Дарси с грустью подумал, что улыбку с него соскребешь теперь только ножом. — Но я не в накладе — привыкла. Мой папаша в свои семьдесят три кладет под язык валидол перед тем, как со мной повстречаться. У вас с сердцем в порядке?

— Вроде да.

— Тогда приступайте… А я поскучаю тут рядышком.

«Скучала» Гизела активно: сперва поскучала с чиз-кейком, умяв половину всего пирога в каких-то пятнадцать минут, потом поскучала с фруктовым мороженым, а когда снова соскучилась, одолжила у Дарси ключик от бара и заскучала над фляжкой «Мартеля». Отскучав от бутылки добрую треть, пригорюнилась, поразмыслила и решила скучать с шоколадкой. Дарси скоро привык к сопенью касатки над ухом.

Так прошло больше часа. Судя по тому, что ответы заняли ровно столько времени, сколько ушло у нее на то, чтобы совсем не помереть со скуки, Гизела Фабиш была и вправду в своем деле докой.

Свое освобождение Дарси отметил лучезарной улыбкой, тем более что радость его тут же нашла себе применение: на лестнице Оскар столкнулся с Расьолем, уже готовившимся к закланию.

— Неспроста сегодня мне снились черные птицы. Стоило закрыть глаза, как они взялись сновать у меня из-под век и громко размахивать крыльями. — Француз был удручен. — Как она там? Не кусала за ягодицы? Не тыкала жалом в лицо? Не сжевала вам щеки?

— Сексуальные пытки она отложила на шесть.

— Надеюсь, малышка со мной ограничится только разминкой. По справедливости, основные плоды ее вожделений должны достаться Георгию: как-никак, а он здесь из нас самый юный плутишка… Ну а что же вопросы? Такие же милые, как и их поставщик?

— Что-то среднее между «анкетой Пруста» и осмотром у проктолога.

— Спасибо. Вы меня, как всегда, вдохновили. Идете в музей? Понимаю: после Фабиш ужастики экспрессионизма будут вам нипочем…

Музей Бухгейма напоминал белый корабль, выдающийся частью кормы в прозрачные воды Вальдзее. Морская стилистика была неслучайна: весь мир знал Л.-Г. Бухгейма по бестселлеру «Лодка», написанному по его впечатлениям от войны. Роман был переведен на все европейские языки и переложен на экран постановкой нашумевшего фильма. Однако ни многочисленные литературные опыты, ни десятки книг, выпущенных им в собственном издательстве, ни сотни устроенных Бухгеймом громких скандалов, ни жизнь богатого мизантропа, проклинаемого каждым, кто попался ему на пути хотя бы раз, не шли ни в какое сравнение с тем, что представляла собой его неуемная страсть к собирательству.

Если музей был лодкой, то лодка была ковчегом, куда, по прихоти местного Ноя, решили сложить лишь сумбур. Африканские маски и изваяния, индонезийские статуэтки и куклы, роскошный батик, циновки из листьев кокосовой пальмы, золотая вязь восточного орнамента, полудетские акварели, резные фигурки про цирк (Бухгейм цирк обожал), авангардистские истуканы, сварганенные из газет, деревяшек, лопат, отслуживших приемников, бесчисленные экспонаты запредельно вульгарного кича — здесь было все это вместе. И все это вместе было здесь антуражем для главного — коллекции экспрессионистов, которую заносчивый старец, ненавидимый дружно округой за необузданный нрав, подарил недавно Баварии — в обмен на постройку ковчега.

Дарси увлекся и не заметил, как пролетели два часа. Полотна и графика Карла Шмидт-Роттлуфа, Эриха Хенкеля, Эмиля Нольде, Алексея Явленского, Э.Л. Кирхнера и Отто Дикса демонстрировали ту настоящую смелость, которой так не хватало самому англичанину. Вот она, одна из последних вех, где отметилось явным присутствием Чувство. Потом все больше шли зеркала. В зеркалах все куда холоднее…

Одни лишь тюльпаны Нольде ценнее, чем все, что я написал, думал Дарси, отдавая себе печальный отчет в том, что научиться смелости, как и дару летать, невозможно. Особенно во времена, когда небеса пустынны и сухи, как просеянный ветром песок… Нет, пожалуй, с Отто Диксом я бы еще пробежал стометровку. Но только не с Кирхнером. Да и заплатил он куда как дороже — своим сумасшествием. А вот я не сумею сойти с ума никогда…