Дорога на Астапово - Владимир Березин

Я начал пробираться через проулки, пошёл мимо развалин мастерских и долгого забора, свернул налево, увидев огни.

Тут ко мне подошли трое. Вернее, они как-то возникли рядом.

Он сказали что-то по-татарски. И я понял, что прикатился ко мне мой личный драндулет-шибболет и сейчас меня будут убивать. Это всегда понятно сразу.

Был я крайним за нефть, и за рубль, и за бесноватого царя, которому было всё равно, резать ли новгородцев, татар ли. И за кровномешанного-смешанного Ленина сейчас я отвечу, и за Сибирь, и за Кавказ, за власть советов и красное знамя. И за крест на груди.

Я привалился к забору и ощутил через куртку, как он шершав и стар. Как грязны и пыльны его доски. Драться не имело смысла — не потому, что плохо менять свою жизнь на другие, а оттого, что драться я тогда не мог.

Один из ночных людей всмотрелся мне в лицо. Взгляд его был спокоен и беззлобен — так мясник смотрит на телка, потому что телок уже мёртв, и только кажется, что он дышит, что его бока опадают в такт дыханию — ничего этого нет, и мясник строго и ласково берёт его левой рукой и гладит шею, потому что плохо, когда зверь бьётся и пугается перед смертью. Так и этот человек заглянул мне в глаза и снова повторил свою фразу.

Я замычал как телок. А потом, откусив большой кусок сырого воздуха, разжевав, размешав его во рту, произнёс, так и не поняв вопроса:

— Вождан кушканча… — Как мог правильно, я произнёс первый слог, где, как знал, вместо первого «о» пишется подобие фиты, и надо, надо произнести его как можно мягче. И от этой мягкости, мне казалось, всё и зависело.

Это было сложное усилие, и я очень устал, договорив два этих слова. Я жутко устал, будто читал лекцию о правильном наблюдении за устойчивостью, словно говорил о Толстом у его могилы, похожей на ворох листвы, или уговаривал толкинистов перековать мечи на орала.

Сырые ночные люди переглянулись, и старший, засмеявшись, ударил меня по плечу. С трудом я удержался на ногах.

Они заговорили о чём-то своём, отвернулись и скоро растворились в темноте.

А я побрёл к себе — сквозь мрак и туман. Мимо заборов, мимо пустых стариковских скамеек, мимо реки и озёр, новых и старых мечетей, мимо памятников Толстому и Ленину, мимо спящих эльфов и дремлющих хоббитов, мимо того и этого — к беспричинному и вечному арзамасскому ужасу продолжающейся жизни.

Все эти казанские размышления катились вместе со мной обратно, на тульскую дорогу. Гоголевское колесо так же неминуемо возвращается от татарской столицы, как и достигает её.

Судьба и любовь. Родственники и потомки

…Казань для Толстого — это ещё и город любви. И разочарования в ней.

Имеет смысл задуматься о природе разочарования, о его поводах и границах. Тем более что для этого есть прекрасный пример в виде одного общеизвестного текста.

Рассказ «После бала» был написан вчерне в 1903 году (28 августа), но не напечатан при жизни автора.

Толстой обращается к воспоминаниям полувековой давности, годам учения в Казанском университете. Балы, шампанское, влюблённость — всё это неотъемлемая часть его жизни. В воспоминаниях много личного: «…кажется, что это-то незнание и есть главная черта любви и составляет всю прелесть её. Как морально легко мне было в это время. Я не чувствовал этой тяжести всех мелочных страстей, которая портит все наслаждения жизни. Я ни слова не сказал ей о любви… Мои отношения с Зинаидой остались на ступени чистого стремления двух душ друг к другу». Он вспоминает «умный, открытый, весёлый и влюблённый» взгляд любимой девушки, прогулку с нею в загородном парке, когда, пишет он, «на языке висело у меня признание, и у тебя тоже. Моё дело было начать; но знаешь, отчего, мне кажется, я ничего не сказал? Я был так счастлив, что мне нечего было желать, я боялся испортить своё… не своё, а наше счастие». И в заключение говорит: «Лучшим воспоминанием в жизни останется навсегда это милое время»[92].

19 апреля 1846 года он наблюдал представление «живых картин» — перформанс, в те годы весьма распространённый.

«Ещё задолго до дня представления, — пишет местная газета, — носились разные слухи о постановке картин и подстрекали любопытство всех и каждого… Стечение публики было самое многочисленное, невиданное доселе; ни один концерт, даже волшебный смычок Серве, не привлекал столько посетителей, и обширная университетская зала не могла вместить в себе всех зрителей»[93].

В архиве Толстого есть афиша повторного представления 25 апреля.

Он сам участвовал в двух картинах: «Магазинщицы» и «Предложение жениха»: «О последней картине местная газета писала следующее: „Оркестр играет: „Ну, Карлуша не робей“… Старик рыбак поймал в свои сети молодца и представляет его своей дочери. Простак детина (граф Л. Н. Толстой) почтительно вытянулся, закинув руки за спину: он рисуется… Отец взял его за подбородок и с простодушно-хитрою улыбкою посматривает на дочку, которая в смущении потупила свои взоры. Эффект этой картины был необычайный. Раза три требовали её повторения, и долго не умолкал гром рукоплесканий. Лучше всех был в этой картине А. А. де Планьи (лектор французского языка), чрезвычайно наивен был также и жених — граф Л. Н. Толстой“.

Брат Толстого Сергей Николаевич выступал в картине „Сцены из древних еврейских нравов“. Партнёршей его в этой картине была местная красавица В. А. Корейш, которой Сергей Николаевич был в то время увлечён. История этой любви его брата дала впоследствии Толстому сюжет для рассказа „После бала“. Варвара Андреевна Корейш (впоследствии по мужу Хвощинская) была дочерью воинского начальника в Казани Андрея Петровича Корейша. Лев Николаевич знал и её, и её отца»[94].

Абрикосов[95], ссылаясь на рассказы Сергея Толстого, пишет в мемуарах: «Сюжет рассказа „После бала“ Львом Николаевичем взят из жизни Сергея Николаевича. Варенька Б., описанная в рассказе, была Хвощинская, замечательная красавица, в которую, будучи студентом в Казани, Сергей Николаевич был влюблён. Весь эпизод, описанный в этом рассказе, вполне биографичен. Сергей Николаевич после того, как видел то участие в экзекуции над солдатами, которое принимал отец той, в которую он был влюблён, охладел к своей любви»[96].