Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

– На фронтах Гражданской.

«Ага, – он думает: – Вот только за кого? За белых или за красных?.. Глядя на внука, сразу-то и не скажешь…» Мысль странная, явившаяся ниоткуда.

Хорошо, что Гаврила его не слышит. Смотрит в окно – выше и дальше зеленых облаков, чье скопление называется парк Победы. Словно идет по этим купам-облакам – ступает босыми ногами. Без тапок.

Стесняясь своей глупой мысли, он думает: «Тапки ему, что ли, подарить?»

Пока он раздумывает про тапки, Гаврила начинает рассказывать. О своем деде, вроде бы со стороны отца, за которым пришли и увели. А бабку отправили в Алжир (он морщится, пользуясь тем, что Гаврила на него не смотрит: «Ну какой такой Алжир, сказал бы еще – Зимбабве!»); о родителях, крутых и упертых, – могли бы жить в свое удовольствие: путешествовать, кататься по заграницам, – а они нет, купили эту квартиру; не для себя – сами-то переезжать не планируют:

– Мать, – Гаврила оборачивается, – мне кажется, хочет обратно в Ленинград. Это отец твердит: в Сибири родился, здесь и умру. А мать с ним соглашается. Она всегда соглашается… Мой отец давно решил. Восстановить справедливость. Вернуть украденное. Квартиру рядом с Московскими воротами, где его предки жили до революции. Оказалось, того дома больше нет – до войны снесли, новый построили…

Он думает обиженно: «Построили – не построили. Мало ли было развалюх. Разве я за этим к нему пришел? Это не у него – у меня бабка умерла. Мог бы пожалеть, посочувствовать. А ему никакого дела… Раз так, мне тоже никакого».

По крайней мере – до этих странных мужиков с фотографий, героев-стахановцев, о которых, напряженно морща лоб, рассказывает Гаврила. На их личных счетах накопилась чертова туча денег. У кого пять, у кого десять тысяч, а у кого и двадцать. Ну и при чем здесь, он думает, Гаврилин дед?.. Мало ли кто сколько зарабатывает. Вон папаша его – тоже, прямо скажем, не бедный. На квартиру заработал.

«Всё, хватит, надо идти, проверить, как она там. Одна, с бабкой».

Но напор голоса таков, что не уйдешь.

Он то садился на табуретку (чувствуя себя так, будто не сидит, а ходит: от стены к стене, из угла в угол), то снова вставал – чтобы размять деревенеющие кости, сделать несколько шагов (чувствуя себя так, будто не ходит, а сидит – замерев).

Бездоказательная сумятица слов, которую вылил на него Гаврила, порождает ответную сумятицу: мало ему бабки, попутавшей берега, – нате вам этот – неуловимый мститель, внук неведомого деда; Чингачгук – Большой Змей, вождь племени, вставший на тропу войны.

Бабка – что, бабка, при всей ее хитрости, тупая, непрошаренная; а этот (он думал) будет рыть, как крот, пока все не раскопает. Тут своя хитрая игра, куда Гаврила завлек его обманом, где он не бог, не повелитель, а рисованная фигурка, пикча на мониторе, виртуальный объект, которым можно управлять с помощью джойстика, давить на кнопки – как сейчас, когда он, вернувшись к себе, не пошел проверить, как там мать, а положил планшет перед собой и открыл.

Там, наверху, он был уверен: это про деньги. Сейчас, когда, пройдя по ссылке, прочел своими глазами: пять тысяч, десять, двадцать…

«Не, ну блин!» Хотел закрыть; но не тут-то было: оптический джойстик не дремал – втолкнул и запер его в замкнутом пространстве, где в глаза лезут всякие (он брезгливо морщится) вещи и предметы: одеколон, каким эти, здесь сказано, «исполнители», мылись до пояса – а запах все равно оставался (он поднес к носу ладонь, с которой только что, буквально час назад, смыл кровавый сгусток – пахло душным, цветочным: материным мылом); рабочая униформа: краги, картуз; длинный кожаный фартук – ниже колен, чтобы не забрызгиваться, чтобы жене (ну да, жене этого, в круглых очочках) не каждый день стирать; он делает над собой усилие и читает дальше: чемодан немецких самозарядных вальтеров – пистолеты-слабаки не выносят беспрерывной пальбы, нагреваются: приходится часто их менять.

Наконец, главные неодушевленные предметы. Нет, не деньги. Тела или трупы.

«Чем это так воняет?..» – Он вертит головой, принюхиваясь, пытаясь уловить источник неприятного запаха: с кухни или из прихожей? Надо открыть окно – там, внизу, зеленеют купы деревьев-облаков, по которым приспособился ходить его новый приятель, повелевающий всеми вышеперечисленными вещами. «А я? – он думает. – Если бы заполучил такой джойстик, смог бы по ним ходить?»

Хочется выйти на балкон и проверить; разумеется, умозрительно, на уровне ощущений, таких же острых, как это само собой возникшее желание, которое он в себе подавляет, испугавшись, что Гаврила его желанием воспользуется. Прикажет: давай, не бойся, шагай.

Словно приказ уже получен, он встает и делает шаг – только не к окну, а к двери; выходит из комнаты, ступая не по дурацким облакам, а по надежному, составленному из паркетных плашек полу (все до единой плашки ему знакомы – ни одна не подведет); не дожидаясь лифта, спускается по лестнице, прижимая к груди планшет, гадая: это он сам идет или по приказу, отданному вездесущим Гаврилой? Злясь: «Валенок сибирский! С такого станется. Так бы и убил!» – не всерьез, а в сердцах, уже смирившись с тем, что Гаврила умудрился втянуть его в свою игру, в которую поодиночке не сыграешь.

«Ну что ж, – он думает, – игра так игра».

Перейдя проезжую часть, отделяющую дом от парка Победы, садится на асфальт. Вплотную к ограде – лицом к горящим окнам. Металл, к которому он привалился, хранит дневное тепло – он чувствует затылком.

Прежде чем дать окончательное согласие, он, новичок, имеет право требовать форы, преимущества – хотя бы в распределении ролей.

Сейчас, когда он в общих чертах понял правила этой странной игры, ему даже интересно, как аватар его партнера поведет себя в последний момент, когда почувствует у себя на затылке холод вальтера?

Если струсит, запросит пощады – можно переиграть. От и до: от холодной камеры до маленькой темной комнаты, последней по коридору, по которому они пойдут; верней, не они, а их двойники, аватары, у которых нет ни имен, ни фамилий – обязательное условие, на чем он будет настаивать.

Гаврила впереди – босой, в кальсонах и рубахе навыпуск; он сзади – в кожаном, надвинутом на лоб картузе, в длинном, ниже колен фартуке.

А дальше согласно правилам: вальтер, курок, брызги. Отвратительные подробности – его глаза пробегают, не зацикливаясь.

В голове крутится что-то по меньшей мере странное: Я стреляю – и нет справедливости… – Откуда это взялось? Он думает: известно откуда, от матери, – революционные вирши, которые она читала ему вслух возвышенным голосом; за это он ее презирал.

Наконец финал. Ради которого все, собственно говоря, и задумано.

То, что (в