Мы совершенно не в себе - Карен Джой Фаулер

Я получил струей дерьма в лицо. Его пустили из другой клетки, и оно, тошнотворно воняя, стекло по шее за воротник. Мне было велено убираться, пока полицию не вызвали. Ферн пыталась протиснуться сквозь прутья, все показывая мое имя и свое. Хорошая Ферн, хорошая Ферн. Мужчины принялись спорить, дать ли ей разряд. Потом увидели кровь, и спорам был конец.

Один из них пошел за ветеринаром. И меня забрал с собой, таща за целую руку. Он был сильно крупнее меня.

– Я сейчас полицию вызову, – сказал он, тряхнув меня хорошенько. – Думаешь, это шуточки? Думаешь, очень крутой – вот так, потехи ради, издеваться над зверями в клетке? Вали отсюда к чертям и чтоб духу твоего здесь больше не было.

Второй оставался с Ферн. Он нависал над ней, держа электрошокер. Думаю, он защищал ее от других шимпанзе, но я знаю, она видела в нем угрозу. Ее жесты делались все путанее. Отчаяннее.

До сих пор не могу вспоминать об этом, сказал Лоуэлл. Как она после всего-всего защищала меня от того главного самца. И какой ценой. Ее лицо, когда я бросил ее там одну.

Больше я ее не видел, сказал Лоуэлл.

1

Между нами с Ферн было кое-что “Непохожее”, кое-что до того вопиющее, что Лоуэлл даже и не догадывался, пока не отправился в Южную Дакоту. Кое-что, о чем я не знала, пока он не сказал мне десять лет спустя, за завтраком в “Бэйкерз сквер”. “НеПохожесть” была вот в чем: как любой стул, или машину, или телевизор, Ферн можно было продать и купить. Все время, что она жила с нами на ферме и была частью семьи, все время, что старательно была нам сестрой и дочерью, она на самом деле была собственностью Университета Индианы.

Когда отец закрыл проект воспитания Ферн в семье, он надеялся продолжить работу с ней в каких-то не до конца понятных условиях при лаборатории. Но содержание Ферн всегда было дорогим удовольствием, и университет заявил, что не располагает помещением, где можно спокойно ее поселить. Они стали искать решение. И продали в Южную Дакоту при условии, что ее заберут немедленно.

У отца не было права голоса. Не было и полномочий отправить Мэтта сопровождать ее, но он это сделал, и Мэтт, не имея официальной должности в Южной Дакоте, оставался там, сколько мог, и навещал Ферн, когда только позволяли. Они сделали все, что в их силах, сказал Лоуэлл, а уж он-то последний, кто готов в этой истории на малейшее снисхождение. Но мне тогда – да и сейчас, если честно – было трудно понять, как это возможно, что у родителей так мало власти в отношении собственной дочери.

– Своим приездом я сделал только хуже. Оказалось, папа был прав, что не навещал ее. – Глаза у Лоуэлла были красные от усталости, он сильно тер их, и они краснели еще пуще. – Но не в том, что мне станет легче.

– Ты знаешь, где она теперь? – спросила я, и Лоуэлл ответил, что она по-прежнему в Южной Дакоте, в лаборатории Алжевика. Он больше не навещает ее из-за эмоционального раздрая, но теперь добавился еще один момент – там караулит ФБР.

Обратно ему дороги нет. Поэтому кое-кто присматривает за ней. И шлет ему отчеты.

Сам Алжевик пять лет назад ушел на покой, отличная новость для всех, кто сидит в тамошних клетках.

– Он и ученым-то не был, по сути, – сказал Лоуэлл. – Скорее настоящим суперзлодеем. Из тех ученых, кому место в тюрьме для невменяемых преступников.

К несчастью, заметил Лоуэлл, таких ученых пруд пруди, трудятся себе как ни в чем не бывало.

– Алжевик приучил шимпанзе целовать ему руку, когда он обходит клетки. Заставлял Ферн проделывать это по нескольку раз кряду. Парень, который там раньше работал, рассказывал, что Алжевик считал это забавным.

Он ненавидел Ферн, и никто не мог толком объяснить мне почему. Однажды я уговорил одного богатого парня дать денег, чтобы выкупить ее и заплатить приюту во Флориде (конечно, как и все приюты, он был забит под завязку) побольше денег, чтобы они закрыли глаза на листы ожидания и взяли Ферн. Алжевик отказался продавать. Предложил парню другую шимпанзе, и тот решил, что лучше спасти хоть кого-то, чем никого, так что я оглянуться не успел, как он согласился. Но как выяснилось, это можно назвать подарком судьбы. Всегда рискованно вводить новую шимпанзе в уже сложившуюся стаю.

Перед глазами промелькнул первый день в детском саду, куда я, довольно своеобразной и не вполне социализированной, пришла на полчетверти позже.

– На шимпанзе, которую прислали вместо Ферн, набросились и забили чуть не до смерти, – закончил Лоуэлл.

Лоуэлл сказал:

– Я страшно напугался в 1989-м, когда Алжевик объявил, что надо закрыть дыру в бюджете и отправить несколько шимпанзе в медицинские лаборатории. Уму, Питера, Джои, Тату и Дао продали. Из всех сейчас жива только Ума.

Я был уверен, что Ферн попадет в список, но обошлось. Может, потому что она исправно давала потомство. Хотя жизнь с нами крепко пригасила ее сексуальность: ноль интереса. Они стали ее искусственно осеменять. По мне, так то же изнасилование, только без синяков.

Ферн родила троих детенышей. Первого, мальчика, названного Бэзилом, сразу отобрала шимпанзе постарше. Я слыхал, такое случается даже в самых распрекрасных семьях. Но Ферн очень переживала.

А потом малыша отобрали еще раз. Алжевик продал его вместе с Сэйдж, вторым детенышем Ферн, в зоопарк Сент-Луиса, чего обычно распрекрасные семьи умудряются избежать. Только, похоже, не наша.

– Тебе стоит съездить поглядеть на них, – заметил Лоуэлл. – Не лучший вариант, но все же не медицинская лаборатория.

Мужчина за соседним столом обвинил свою собеседницу в том, что она сахарные сопли высасывает из пальца. Не скажу наверняка, что услышала это именно в тот момент, но запомнила навсегда. Крайне неприятный образ и ровно то, чего не делал Лоуэлл. Ровно то, чего он никогда не делал. И если Лоуэлл сказал, что после ухода Алжевика жизнь Ферн наладилась, я знала, что так оно и есть.

– Аспиранты обожают Ферн, – сказал он. – А бывало иначе?

Лоуэлл поведал, что у Ферн появился третий, последний детеныш, девочка по имени Хэйзел. Ей только исполнилось два, а Ферн уже учила ее языку жестов. Было похоже, что Ферн позволят оставить ее, потому что под них был придуман эксперимент. Сотрудникам запретили использовать в присутствии Хэйзел какие-либо жесты, которые она бы до этого сама не повторила по меньшей мере четырнадцать раз при по меньшей мере четырех разных свидетелях.

Ферн сама знала более двухсот жестов, и в лаборатории заносили в список те, которым она обучала Хэйзел. Она передаст только функциональные или разговорные тоже?

– В лаборатории все носятся с Хэйзел, – рассказал Лоуэлл. – Она уже изобретает собственные жесты. Платье дерева для листьев. Большой суп для ванной. На редкость умненькая. Хитрюга-шахматистка.