Если бы мы были злодеями - М. Л. Рио

– Той ночью было холодно? – спрашивает Колборн. – Напомни мне.

– Достаточно прохладно.

Мне любопытно: сохранился ли еще кусочек ясного неба над садом, или ветви разрослись, закрыв его?

– По крайней мере, мне так кажется, – добавляю я. – Мы все были пьяны, а мы всегда пили слишком много, словно были обязаны это делать. Культ излишеств. Алкоголь и наркотики, секс и любовь, гордость, и зависть, и месть. Никакой меры.

Он качает головой.

– Субботними вечерами я обычно лежу в постели, не в силах заснуть, и думаю: какую еще тупость совершат пьяные подростки? Что мне придется разгребать утром?

– Это уже не актуально.

– Да, – соглашается он. – Сейчас мне надо беспокоиться лишь о своих детях.

– Сколько им?

– Четырнадцать, – быстро отвечает он. – Перешли в старшие классы.

– Они точно будут в полном порядке, – обещаю ему я.

– Откуда такая осведомленность?

– У них родители лучше, чем были у нас.

Он тихо смеется, не вполне уверенный, поддразниваю я его или нет. Кивает на Замок.

– Прогуляемся до южного берега?

– Позже. – Я присаживаюсь на скамейку и пристально смотрю на Колборна. – Долгая история… Все или ничего. Ты еще многого не знаешь.

Он пожимает плечами.

– У меня весь день свободен.

– Будешь стоять здесь до заката?

Он морщится и осторожно садится рядом. Щурится на новый порыв ветра с озера.

– Ладно, – говорит он. – Сколько из того, что ты рассказал мне о той ночи, было правдой?

– Все, – отвечаю я. – Так или иначе.

Пауза.

– Будем снова играть в дурацкие игры?

– «Для чести надо лгать,

Чтоб верным быть – изменником казаться!

…время

Рассеет подозренья. Ах, от волн

Судьба порой спасает утлый челн!»[52] – декламирую я.

– Я думал, в тюрьме из тебя выбьют стихотворное дерьмо.

– Стихотворное дерьмо – единственное, что держало меня на плаву.

Увы, но я уверен: Колборн останется при своем мнении. А мне нужен язык, чтобы жить, он необходим мне, как пища и вода. Лексемы, морфемы, крупицы смысла – они насыщают меня знанием и пониманием того, что для всего в мире есть слова.

И кто-то еще, конечно, чувствовал то же самое, что и я.

– Почему бы тебе просто не рассказать мне, что случилось? Без спектаклей. Без поэзии.

Я улыбаюсь.

– Для нас все было спектаклем и поэзией.

Колборн молчит приблизительно минуту.

– Ладно. Ты победил. Будь по-твоему.

Я смотрю через озеро на Башню. Крупная птица – должно быть, ястреб – парит долгими, ленивыми кругами над деревьями, изящный черный бумеранг на фоне серебристого неба.

– Вечеринка началась в одиннадцать. К часу мы были разбиты, а Ричард стал совсем невменяемым. Он грохнул стакан и ударил парня кулаком прямо в челюсть. Ситуация вышла из-под контроля, а к двум часам ночи я был уже наверху, в постели с Мередит.

Я чувствую его взгляд, но не хочу смотреть на него.

– Это правда? – спрашивает он, и я вздыхаю, раздраженный тем, что уловил нотку удивления в его голосе.

– А что, свидетелей было недостаточно?

Он выдергивает веточку из песка и принимается перекатывать ее между пальцев.

– Свидетели инцидента на кухне… Двадцать упившихся ребят, и только один из них действительно что-то видел.

– Ну… да. Хотя лучше было б, если б он был слеп.

– И вы с Мередит переспали.

– Да, – отвечаю я.

Я не знаю, как продолжать. Конечно, я находился в полной власти Мередит. Подобно языческой богине, она требовала восхвалений и идолопоклонничества. Но почему она запала на меня – такого незначительного и робкого? Загадка.

Я начинаю говорить, а в животе, будто червь, извивается чувство вины. Наши отношения стали предметом особого интереса, когда Мередит отказалась давать показания в суде: я был там в качестве обвиняемого. В течение нескольких недель ее преследовала пресса, а это было уже чересчур даже по ее меркам. Когда меня осудили, она вернулась в пентхаус на Манхэттене и полтора месяца не выходила из апартаментов. Ее брат Калеб буйствовал и умудрился своим портфелем сломать челюсть какому-то папарацци. Стервятники сразу потеряли ко мне всякий интерес, и я вспоминал о Калебе с большой нежностью.

А потом Мередит пробилась на телевидение: ей дали роль в криминальной драме о белых воротничках, снятой по мотивам «Генриха VI». Сериал пользовался в тюрьме популярностью, но не благодаря Шекспиру, а именно из-за Мередит: в каждом эпизоде было много сцен с ее участием. Она потягивала вино, целилась из пистолета в других персонажей и бездельничала в облегающих неглиже, демонстрирующих изгибы.

Выходит, она до сих пор расслабляет большое количество пылких мужчин. Она приходила навестить меня один-единственный раз, лет семь назад, и тогда слух о том, что у меня был с ней роман, пробудил среди других заключенных некое уважение по отношению ко мне. Если у меня начинали выспрашивать какие-то подробности, я просто рассказывал то, что можно было найти в интернете, или упоминал очевидное: да, ее волосы именно такого цвета, у нее есть крохотное родимое пятно на бедре, и да, она развязна в сексе.

Сокровенные истины я держал при себе: наши любовные ласки были столь же сладкими, сколь и дикими, и, несмотря на то что она имела привычку сквернословить, в постели она лишь бормотала: «О боже, Оливер!» мне в ухо, и, возможно, нам даже удалось влюбиться друг в друга на пару минут.

Я сообщаю Колборну самые незначительные подробности.

– Знаешь, однажды поздно вечером в дверь кто-то позвонил, – вдруг говорит он и ворошит песок носком ботинка. – Это была Мередит. Она разбудила нас, и, когда я открыл дверь, она стояла на крыльце в своем нелепом платье, наряженная, как рождественская елка. – Он почти смеется. – Я решил, что сплю. Она ворвалась в дом и настаивала, что должна поговорить со мной, дескать, это срочно, у вас какое-то сборище, и поэтому ее отсутствия не заметят.

– Когда она к вам пришла? – уточняю я.

– На той же неделе, когда мы арестовали тебя. Кажется, ночью в четверг.

– Вот где, значит, она была. А я-то гадал…

Мы погружаемся в тишину – настолько близкую к тишине, насколько возможно, с отдаленными криками птиц, шелестом ветра в соснах, мерным плеском волн, лижущих берег. История изменилась (мы оба это чувствуем) – точно так же, как и десять лет назад, когда Ричард умер и все стало иначе.