Натренированный на победу боец - Александр Терехов

Запустил руки под шубу, и минуту мы замирали: холодная, мягкая щека под губами, руки ее невесомо на моих плечах, не смел добавить лишней силы рукам, бережно, она могла замерзнуть, копились бессмысленные, настоящие, торопливые слова, таявшие от сознания: мы – и в ней также, так приятно, что до боли, до горечи.

– Так рада, что встретила. – Отстранилась невесела, холодный камень проступал в ее чертах, застегивалась. – Давай прощаться. – Серьезно подала мне руку, я подержался и отпустил, узнавая сладковатую тяжесть, затеснившую, занывшую. – Будь здоров.

– Не помочь?

– Я несу легкое – платье на свадьбу. Хотели отложить из-за похорон, но – там еще гости приедут… Ладно! – Красиво подкрашенная морозцем, в большой шубе, сильная.

– Как хоть тебя звать? Хотя теперь ты будешь какая-нибудь там Петрова. Или Череззаборногузадерищщенская.

– Нет, я буду Губина, Ольга Губина. А сейчас Ольга Костогрызко.

– М-да… Была б у меня такая фамилия – я б сразу уехал.

– Мой отец из донской станицы. Там полстаницы Костогрызко, а полстаницы Мотня. Мне еще повезло.

Перестал слышать ее шаги, опустился на камень, перегнулся, как же болит!

Ожидая ее, не ожидая ее – сколько помнить? Сколько болеть? «Будь здоров», но мы не уезжаем завтра, – почему? Дура. Трясет. Но ничего, спать до утра, еще увидим, что наутро. Случалось, с вечера не уймешься, а выспишься, выспишься – выспишься и даже смешно: кто? Сама-то, «можно обниму», шалава. Не может по-людски.

Ждал. Чуть зад не отмерз.

Я направился к Старому, но обнаружил, что иду к санаторию, и развернулся.

– Пароль?

Я впутался в толпу, угловой дом, погрузка, марш, в три автобуса разом, затерся о спины и задницы. Я поборолся, выплывая к оцеплению, но народ шатнулся, и меня отнесло к подъезду на колоду, избитую топором, – для рубки мяса, автобус гудел сквозь марш. Солдат выносит вещи, что-то мне говорит.

– Что ты? Да я не слышу!

Я прошел за ним в подъезд: рюкзаки, чемоданы.

– Чего?

– Наверху кричат…

Лаяла собака в хрип, визжали бабы, всех громче звенел детский писк наверху, ребенок задохнулся: «Укусия!» – я сорвался, уже спинам крича:

– Отошли! – Расталкивал кого-то, малыш барахтался в руках. – Где?!

– За трубой!

Подзаборная гладко-белая собака надрывалась, поставив морду к трубе, и ковыряла там лапой, труба снизу вверх, сечением сантиметров двадцать, за ней – угол, отпихивать собаку? А если прыгнет? Крыса подтравлена? Собака…

– Они думали, щенок его там спрятался! Собирались ехать! Мальчишка укутан.

– Щеночка!

И лай! Лай!

Я пихнул собаку и обхватил коленями трубу, вдруг полезет по мне? Серый комок… коченеет? Шевельнул ногой – нет, жива, поворачивает морду, влипла строго посреди, верно выбрала, собака лапой не достанет, собака билась в мою ногу, как дурная кровь, бабки кудахтали, малыш раскатывался, ну.

– Уберите на хрен собаку! Чья собака?!

– Да мы не знаем, так, прибежала. Найда, Найда…

– Отошли! Хватит выть! Какую-нибудь мне… Вроде швабры.

– Квартиры опечатали, мужчина, ключи собрали. – Собаку оттаскивали вдвоем, за брюхо и шею, собака рвалась, глядя мимо всех на трубу блестящими мертвыми глазами.

– Несите с улицы! Я ж не буду год так стоять! – Сидит еще? Сидит, какая ж дура – на третий этаж селятся, никак не расселятся, еще бы мешок… Палкой прижать, рукой – до хвоста. – Что? Ну… – Дуры, они лопату совали мне, нержавеющая сталь. – Лопата мне на хрена?! – Ею неудобно, разбежались, не объяснишь, примерил – конечно, черенок толстый, не лезет за трубу, не пролезет, с бровей – жгучие капли, одежда трет, параша. – Мешок! – Сидит. Что задираешь, смотришь на меня? загораживаешься лапами? Только прижать, хреново, что вслепую, – попробовать штыком? Пролезет. Но вслепую не могу и просовывать, и смотреть, где ж мешок? Штык застрял, я нажал, нажал, выпущенная собака мягко вдарилась мне под колено, лопата сорвалась, вдруг обиженно вскрикнула крыса – тронул! Неужели? Пугает? Женщины взголосили, как на падающую стену, крыса провизжала человечески громко, противно, до смерти, не смог, лишь бы прервать, ткнул лопатой, удивительно легко перейдя хрустнувший предел, отделявший штык от плиточного пола.

Так. Так. По стеклу трепетала ночная бабочка, взбираясь, как огонек по шнуру.

– Где он там? Дайте его. Не бойся. Куда тебя укусила?

Он помалкивал, слезливо вздыхая на собаку, царапающую трубу, подпускал опоздавшие слезы в ответ на бабкины шепоты.

– Давай посмотрим твои руки. Так и был в варежках? Снимите, пожалуйста, варежки. Так он был? В куртке и сапогах. Одни штаны?

– Двое. И колготки. Ты давай дяде ручки показывай…

Разгладил ладошки, отдельно – пальцы, запястья. Он морщился, когда сминал кожу.

– Где больно? А было где больно? Не плачь. Просто побежала, а ты испугался?

Он уперся в бабушку, немедленно прикрывшую ему затылок изношенной рукой, – шапка с пушистым помпоном, висят варежки на белых резинках из рукавов; снизу кричали немедленно выходить. Спускались, я пуганул собаку, выгреб добычу и бросил в мусоропровод, отворили двери: летит сор по улице, взметено, я понял лишь, когда мальчик повторил бабушкино:

– Шнег!

И бабушка согнулась насовывать ему рукавицы; жителей уже увезли, лопата легла на пожарный щит, за спинами заколотили дверь, опечатали. Оцепление строилось по четыре уходить, офицер прятал список от снега ладонью.

– Мать, из двадцать шестой квартиры? Два человека? Смаляй к банку, желтый автобус, там, там твое барахло! Куда пошла? Там не пустят – через площадь!

Бабка припустила через площадь, внук упирался – скользить получалось, она его волокла. За ними – собака, отбегая в стороны и нюхая снег. Офицер переворошил список.

– Сидоренко! Вот же белая собака. Куда вы глядели?!

За собакой заскользили два солдата с веревкой, посвистывали и манили, обходили, собака оглядывалась и гавкала, и убегала, и все скрылись в снегу, офицер отправился за строем, строй отпечатал на белом черные, непересекающиеся дорожки следов, оставив меня на деревянной колоде, – никого, снег летел клеенчатыми обрывками, его сносило к березам, спустившим свои космы, как полусгнившие сети, и от белой коры холодом несло, трещинами кривились черные стволы над травой, залепленной ледяной росой, как плесенью; так пахнет снегом, что трудно дышать.

Старый отыскался в гостинице – без дела, глазел на снег, звонил жене:

– Зарабатываем, много, потом… Лариска, всех целуй. Тебе привет. Гляди, что с погодой! Зи-ма…

– Идем-ка в штаб, я тебя развлеку.

У школы метали снежки, и я слепил комок. Старый боязливо озирался: вдруг засвечу. У входа два тулупа торговали мороженым, не пустили: