Натренированный на победу боец - Александр Терехов

– Hу, извини, мать, грубо я. – Я указывал Клинскому: свали на хрен отсюдова! – Но все-таки вокруг тебя я и Старый – лучше всех.

– Почему это? – оживился на своем краю Клинский.

– Мы наводим порядок, если не глядеть на мелочи.

– А я не имею права упускать ни одной мелочи! – воскликнул Клинский. – В России мелочи – главное. Не плачьте, что поделаешь? Вон уже все приехали. Пойдем. Пойдем.

И правда, наехало машин, вылезал губернатор, полковник Гонтарь, Баранов в парадном мундире, сотрудники, военные – здоровались, оправлялись. Клинский взмахнул рукой – увидели и двинулись к нам, вытягиваясь по дорожке мимо и дальше, утешающе поглаживали невесту, ее обнял Витя, она ушла с ним.

Я пожал плечами, немного прошелся вслед – народ разбредался вокруг одноэтажного домика, сложенного из белых плит, меня обогнал Ларионов и потянул с собой.

– И я, что ль? Я не ужинал еще.

– Если хотите, вы ж знали его…

– Кого?

– Трофимыча. Трофимыч умер. – И сдавленно: – Хороним мы…

Я в душном одурении двинулся за ним. Как, так быстро? Я только вот… Стояли вразброд, слеплялись в кучки и заходили – в домике настежь врата. Я заглянул: засыпанный цветами гроб, дальше еще комната – курит санитар, порожняя каталка. Снова сбились и зашли много, я зацепился свитером о занозистые ворота.

Ничего не видно, так, бледное пятно, не отличишь от складки гробовой обивки, что внутри. Губернатор сказал, еще кто-то сказал, всхлипывает жена – ее под локти, кажется, дети. Вдруг из близко стоящих обернулся Клинский и твердой рукой засунул меня на свое место, теперь и я вижу – лицо сплошь белое, лоб словно вылеплен, рот провалился – лицо находилось как-то внизу, едва всплывало из волны цветов, готовых сомкнуться обратно, как маска. Ларионов гладил по руке невесту – она задыхалась и высмаркивалась – и бормотал:

– Посмотри, Иван такой же, как был. Видишь, какой он спокойный. – И жмурился, выпроваживая слезы.

– Кто тут командует, скажите, катафалк пришел.

Развернулись все – и на выход, давкой, я позади, за локоть придержал Витя:

– Слушай. Можешь помочь? Столько народу, а некому вынести, поставить. – И держал.

Доехали в полчаса. Растянулись – ждали остальных. Ни оркестра, ни орденов.

Весь крематорий оглядеть не сумел. Окошко, крашеная стена медного цвета, на дорожках дохлые осы. Желтые автобусы пазики подвозили гробы еще и пятились к воротам, загодя разинув задний люк. Коренастая женщина – похожа на буфетчицу, синяя блузка, брошка под горлом, она красила рот.

– От администрации? Пойдем. Тележку выкатишь. – Отворяла двери, зажигала свет. – Не наступай на коврик. – Поправляла в вазах неживые цветы, на стуле – магнитофон, она перематывала пленку, каменные стены, лампочки, запах, какой-то запах, тележка утыкалась изголовьем в резиновую ленту-дорожку – такой транспортер в столовых задвигает через зал на мойку грязную посуду. – Ставить закрытым, ноги вперед.

Тележка выкатилась за мной. Я сказал Вите:

– Ставить закрытым. Ноги вперед. – Потащили на себя гроб, шофер высунулся из кабины. – А вы свой тащите?

Нашли свой. Завезли – уже музыка, все на виду, тяжек лишний шаг, стали подковой, женщина шевельнула губами – Витя снял крышку, – свела на тихую музыку и звонко произнесла:

– Попрошу сказать слова прощания.

Говорил кто-то из ветеранов, еще один, долго молчали. Уже не плача – смотрели. Закрыли, поставили на край дорожки – женщина показала: ровнее! Включила – дорожка поехала-повезла, лязгнули ворота и сомкнулись.

Люди полились вон, пустив вперед родственников, я остался напротив ворот. Они сомкнулись неплотно, сквозила щель – там зажгли свет, заговорили.

Конечно. Не сразу же печка, то-се. Вот только что плакали, запирало горло забытое, детское, продыхаемое только слезами, не могли отвернуться, пока вот он, на виду, он и есть, лишь молчит – да разве молчание отменяет живого? Как бросить? Как тело хоронить, ведь все, что он, что жизнь – только через тело. Так вон оно, еще есть, немножко только тронутое, какие-то клетки задохлись, гниют, но в дорогих-то руках ничего не изменилось! И глаза любимые – прежние. А волосы? – и волосы те, потом над прядкой плачут, хранят отцовский топор, лавку – он любил тут сидеть… Так вот же он еще весь, сам! – а чужая велела: попрощайтесь, закрыли, задвинули за железо, ушли – и сразу полегчало. На кладбище оправдание – засыпали же землей, тут – даже не сожгли, стоит там один. Кто-то свет зажег и приноравливается костюм снять, на тележку перевалить… Все для чистоты, вот сила санитарно-эпидемиологических законов. С чем мы живем? Что такое сердцебиение?

Рядышком Ларионов помалкивал и заговорил:

– Неказистое сооружение. Зато по вашей части – чисто, нечего грызть. – Не решался положить руку на плечо. – Не кручиньтесь. Вы не должны думать, что… Его рак заел.

– Степан Иваныч, ты о чем скулишь?

– Ну и хорошо. Мне показалось, вдруг вы… Вот и хорошо. И хорошо, что мы задержались. У нас теперь будет немного случаев так переговорить. С завтра – чрезвычайное положение, армия входит. Общение ограничат. Пользуюсь случаем. Послушай. Вы приезжий, все понимаете о нас, конечно… Но мы не все так. Всем разом захотелось лучшего – этим не попрекнешь, это прекрасно. Но это так страшно потому, что, когда делается все, многое забывается. Есть письмо со мной. – Он тронул пиджак. – Не я один, несколько товарищей, вернее – граждан, короче – жителей, в общем, разных… Вам обязательно дадут пропуск на события, у вас найдется случай передать письмо дежурному генералу, а вдруг и самому в руки, вы решительны…

– Полай.

– Простите?

– Полай. Как собака лает. Тогда передам.

Ларионов дрогнул и засопел, ощупывая красно-бархатный канат, огораживающий резиновую дорожку.

– Вы, – он выбирал слова, – не выдадите, приезжий, вам ничего не будет. Вам все равно! Там, можете прочесть, кроме предложений, как сделать волю надолго и неубийственную, есть насущные нужды города, лично мое: картина города, как наново построить. Человек многажды пробует, а получиться может только раз, затем – лишь вспоминать. У нас такая возможность. Вы догадались, насколько мне… Умоляю. У нас нет денег столько. Возьмите письмо.

Розовый лоб над очками – он взглянул на меня кратко, сник и сжался, коря себя, что слишком рано опустил глаза, словно ограничил меня с ответом, подтолкнул «нет», собрался и поднял лицо, убрав за спину пожилые ладони, бледный от храбрости.

– Как?

– Я не виноват. Не кивай – я не спрашиваю. Я никому не должен. – И предложил: – Полай.

Мы вышли под музыку, навстречу вкатывали следующий гроб, автобус уехал заправляться, и все ждали автобус, грелись из бутылок, жена Трофимыча трогала всякого и приглашала помянуть, она не узнала меня, приглашала Ларионова – архитектор расплакался, – стояли рядом, вытирая глаза, к ним сошлись; невеста со своим раздолбаем небось укатили на машине, и неизвестно, оставил мне Старый жрать. Или нет.