Плата за любовь - Лидия Лукьяненко

— Почему это ты решила, что лучше других? — строго спрашивала она.

А я не решила, что лучше, может, и хуже, но другая. Я только увидела, что мама меня не понимает, и перестала донимать ее. Моя мама была учительницей до мозга костей, то есть учительницей правильной. Бывает ли что-либо более скучное! Она жила в своем маленьком мире, который состоял из уроков, детских утренников, педсоветов и учительских вечеринок. Мой папа был врач, и его жизнь проходила среди больных и болезней. Я думаю, они по-своему были счастливы, каждый в своем узком кругу. По вечерам, за ужином, они вяло, без лишних эмоций делились новостями. Все эмоции расходовались на работе, так что домой они доносили свои усталые тела и были уже не способны к интересной семейной жизни. Поэтому дома было скучно. Мои родители работали на износ. Мне кажется, они просто очень зависели от общественного мнения, хотели быть хорошими для всех. Не знаю, зачем им это было нужно. Я, например, никогда не стремилась к этому.

В том, что я не такая, как все, я продолжала убеждаться и дальше. Стоило мне откровенно высказать некоторые свои мысли, как все окружающие начинали смотреть на меня во все глаза, хотя, по-моему, ничего особенного я не говорила. Сначала меня это немного пугало (может, я больная?), потом льстило, а потом я просто привыкла. Мои родители относились ко мне с некоторой долей нежности — все-таки я была их единственным ребенком, — но строго, боялись избаловать. Они всегда были заняты, поэтому главное было вести себя прилично, а то, чем я занята, когда одна дома, или что у меня в голове — их мало занимало. Мама, к примеру, могла часами просиживать с отстающими учениками, как будто самое важное — сделать из отпетого двоечника троечника, но ни разу не занималась со мной. Я должна была во всем разобраться сама. Она никогда не читала мне сказок. В раннем детстве читал папа, а потом меня быстро заставили выучить буквы, и уже с четырех лет я умела читать. Но уметь мало, нужно еще и хотеть. А я не хотела. Меня называли лентяйкой и отказывались читать мне. Но когда я читала сама, то не получала удовольствия — картинки о прочитанном не складывались в моей голове. К концу предложения я забывала начало. Наверное, я слишком сосредотачивалась на самом процессе чтения, чтобы получать еще и эстетическое удовольствие. То ли дело, когда читал папа! Я представляла все в малейших деталях. Перед глазами, как в кино, пробегали картинки. Я и теперь, читая книгу, в своем воображении вижу кино о ней. А тогда, в детстве, это был настоящий праздник! Потом приходила мама с работы и говорила:

— Опять ты ее балуешь. Пусть сама читает.

У нас была одна очень красивая книжка с яркими картинками — «Волшебник Изумрудного города». Совсем маленькой мне не разрешали брать ее — боялись, что порву. Я очень любила ее рассматривать. Там были такие красивые картинки! Одна мне нравилась больше всего — на ней были нарисованы летящие обезьяны. Они были как настоящие, только с крыльями. Я представляла себе, как здорово, наверное, иметь такие крылья и летать, куда хочешь. Позже, когда родители сочли, что я уже смогу ее понять, мне читал эту книгу по вечерам папа. Немного, по главе, — но это было волшебно! И даже когда я узнала, что обезьяны, оказывается, плохие и помогают злой колдунье, я не разлюбила их и продолжала частенько любоваться моей стаей летучих обезьян. Для меня эта книга была наградой. Если мне не разрешали ее брать, то только в наказание. Но читать эту книгу сама я еще не могла, хотя, в принципе, читать умела, — там был мелкий шрифт и очень много страниц. Я мечтала, что подрасту и буду читать ее сколько угодно. Но я не успела вырасти. Мама подарила книгу своей приятельнице, на день рождения ее дочери. Не знаю, почему она подарила именно эту книгу. Хотя нет, знаю — это была самая прекрасная книга. А мама, наверное, и не подозревала, как я ее любила. Ей некогда было интересоваться моими маленькими радостями.

Если я болела, меня тоже лечили как-то между прочим, на бегу. Папа давал мне таблетку, микстуру и бежал к своим больным. Вот так, по принципу «сапожник без сапог», меня и растили. Я уже сказала, что с детства мою голову посещали странные мысли, настолько странные, что, если бы я все их высказывала, меня сочли бы сумасшедшей.

У нас в школе была завуч, мегера жуткая, я боялась ее до полусмерти, несмотря на то что она была в очень хороших отношениях с моей мамой и, естественно, мне ничего не угрожало. Даже не могу объяснить, почему я так ее боялась. Ее боялись все, и, по-моему, она получала от этого кайф. Потом, когда я уже выросла, я прочитала, что так ведут себя люди ущербные, с комплексом собственной неполноценности. Но тогда я этого не знала и боялась — до столбняка. Но вот что странно: на ее уроке, где все сидели, как мыши, стараясь не шелохнуться, мне до ужаса хотелось сделать что-нибудь эдакое: залезть с ногами на стол, или заорать какое-нибудь «у-гу-гу», или назвать ее дурой — громко, на весь класс. Я ничего не понимала на ее уроках, потому что во мне шла внутренняя борьба, мне страшно хотелось вскочить и заорать, но я сдерживала себя. И сдерживала отнюдь не от страха, а руководствуясь тем, что называется у всех здравым смыслом. Ведь сделай я так — я, дочь учительницы, которая не может быть злобной хулиганкой, — значит, я с придурью. А слыть идиоткой мне не хотелось, в общем, выходило, что и я тоже уже зависела от общественного мнения.

Но это так, мелочи, были у меня мысли и более крамольные — об окружающей жизни, о правительстве, которое с утра до вечера показывали по центральному телевидению, о нашей пионервожатой, которая изъяснялась матом, когда думала, что мы не слышим, а потом распекала Сашку, за то что он назвал Людку Людкой, а не Людой. Мои родители дома говорили одно, а при посторонних другое. И я рано научилась врать. Я тоже стала делать одно, а говорить другое. Поначалу у меня не получалось — я ведь буквально поняла наставления мамы и учителей о том, что ребенок должен всегда говорить правду. А потом получалось, что своей правдой я ставила родителей в неудобное положение, да и себе наживала врагов. По гороскопу я обезьяна, и, естественно, в моем классе почти все были обезьяны. Класс и вправду был как на подбор — шумный и неугомонный. Наш противный физик называл нас Бандар-Логами, а мне Бандар-Логи из «Маугли» не нравились, и наш класс представлялся мне стаей летучих обезьян из моей любимой книжки. Оттого что я задавала много неприятных вопросов, мама утверждала, что я несносная, а из моего упрямства делала вывод, что у меня отвратительный характер. Так и говорила: от-вра-ти-те-льный. Что это значит, я до сих пор не понимаю, характер или есть, или его нет, но когда нет — это хуже. Однако она все время твердила об этом, так что плотно въевшиеся в меня комплексы по поводу моего характера доставили мне немало неприятных минут, особенно в отрочестве. Я вообще склонна к самоедству и не так давно освободилась от этого чувства, просто изжила его. Почитала книги типа «Полюби себя» — и полюбила. Я вообще много чему научилась.

Сначала научилась помалкивать, потом притворяться, а когда надо, то и лгать. И жить стало легче. Все люди предсказуемы. И учителя в школе, и мама с папой. Если знаешь возможную реакцию, зачем же нарываться — идти буром? Есть же и окольные пути. В школе меня считали умной и способной, но я никогда не учила уроков. Одному учителю хватало текста из учебника, а сколько надо времени, чтобы прочитать страницу из учебника истории? Тех двух минут, когда учитель входит в класс, мне всегда хватало. Другой даме нужно было сделать умное лицо во время прослушивания английского текста в лингафонном кабинете, и она млела от моего мнимого интеллекта. Математику, правда, иногда учить приходилось, а литературу я просто читала в опережающем темпе. В общем, при таком подходе к учебе к окончанию школы мои познания были довольно хаотичными и бессистемными. Меня это почти не волновало. Почти — потому что мои родители всерьез решили обременить меня высшим образованием, и не каким-то там, а таким, какое выберут они. Этого уже я не могла выдержать. Мне дали выбрать — «мед» или «пед», то есть пойти по стопам матери или по стопам отца. «Удивительно, — думала я, — как рабы дорожат своими цепями!» Мы всегда жили очень скромно, в маленькой двухкомнатной квартире, без всякой перспективы. Их жизнь — это вечный каторжный труд, они и вместе-то почти никогда не отдыхали, а тут на тебе — иди, доченька, и будешь всю жизнь, как мы.