Приговор - Кага Отохико

После того как странного человечка увели, терапевт Сонэхара сказал: «Он из нулевой зоны. Там все такие». Тикаки не знал, что это такое — «нулевая зона», и жадно слушал объяснения Сонэхары, уже десять лет проработавшего в тюрьме. «Такие — это какие?» — «Ну, как бы вам объяснить? Такие нервные: то плачут, то смеются. Кажется, это называется постоянное состояние аффекта». — «А почему они приходят в это состояние?» — «Да ведь они чувствуют себя припёртыми к стенке. Любой так будет себя вести, если знает, что его скоро убьют, но не знает, когда именно. Кураж обречённого, так, кажется?» — «Да-а…» — пробормотал Тикаки и некоторое время с почтением разглядывал лысую голову Сонэхары — ему не исполнилось ещё и сорока, но голова у него блестела, как бильярдный шар.

Спустя некоторое время, улучив свободную минутку, Тикаки зашёл в камеру к Оте, которая находилась на втором этаже четвёртого корпуса в нулевой зоне. Врачи могли под предлогом осмотра свободно ходить по всей тюрьме и разговаривать с заключёнными столько, сколько считали нужным. Пользуясь своей привилегией, Тикаки стал навещать Оту, когда ему вздумается, и не столько для того, чтобы лечить его, сколько для приобретения опыта. Но вот недели две назад его неожиданно вызвали к начальнику тюрьмы.

— Доктор, говорят, вы иногда навещаете Тёскэ Оту? С какой целью?

Трудно было угадать, что кроется за этим вопросом, лицо начальника было непроницаемым, на нём играла лишь лёгкая улыбка.

— С обычной. Я его осматриваю, — ответил Тикаки.

— А в медсанчасти вы не можете его осматривать?

— Ну, не то чтобы не могу… Но психические заболевания, как правило, предполагают беседу с пациентом один на один. Иначе трудно понять, в каком он состоянии. В медсанчасти нет специальной смотровой для душевнобольных, мне всегда открывают склад лекарственных препаратов, и я осматриваю их там. Это не очень удобно. В камере куда лучше. А что, что-нибудь не так?

— Нет-нет. — Начальник тюрьмы продолжал улыбаться, эта аккуратная улыбка была словно высечена на его лице. — Я всё понял, не беспокойтесь.

— Но… — Тикаки приподнял брови и внимательно посмотрел на начальника, старательно пряча своё недовольство.

— Да, кстати. — Улыбка на лице начальника исчезла, будто её стёрли, и лицо приобрело, очевидно более для него естественное, суровое выражение. — Ота не говорил вам ничего странного? — пристально глядя на Тикаки, спросил он.

— Ну, всё, что он говорит, достаточно странно, — улыбнулся Тикаки, — к примеру, он жалуется, что у него болит всё тело. Каждый раз обрушивает на меня поток жалоб.

У начальника вырвался сдавленный смешок.

— Поток жалоб? И это вы называете неврозом?

— А чем ещё это может быть? Невроз на почве лишения свободы.

— Да, разумеется, в положении этого человека есть много достойного жалости, и всё же… Кстати, он не говорил вам, что готовится подать иск о неконституционности?

— Простите, какой иск?

— О нарушении конституции. Смертная казнь якобы является нарушением конституции. Он хочет подать исковое заявление о нарушении параграфа 36, пункта о «наказаниях, осуществляемых в особо жестокой форме».

— Кто, Ота?

— Именно так, Ота. — Начальник обнажил в улыбке зубы, которые оказались слишком белыми и правильными, чтобы быть настоящими. Тикаки тут же пришло в голову, что волосы у него тоже, скорее всего, крашеные, слишком уж они чёрные.

— Этот мерзавец на прошлой неделе подал жалобу в Токийский районный суд. По моим сведениям, вы часто у него бываете, вот я и поду мал, может, вы что-нибудь знаете об этом, потому и попросил вас прийти. Ота ничего не говорил об иске?

— Нет. Я вообще слышу об этом впервые.

— Значит, вы ничего не знали… — И начальник трижды кивнул. — Вот как. Да… Этот Тёскэ Ота хороший актёр.

— Это точно. Просто поразительный.

— Ладно, если что-нибудь узнаете, сообщите. Если речь зайдёт об иске о нарушении конституции, то и нам нервы помотают изрядно.

С тех пор Тикаки вот уже около двух недель не бывал у Оты. Во-первых, ему была отвратительна мысль о том, что обо всех его действиях тут же становится известно начальству, во-вторых, его неприятно поразило, что Ота подал исковое заявление, не сказав ему ни слова. Но сегодня утром его неожиданно разбудил телефонный звонок: ему сообщили, что у Оты началась рвота во время занятий на спортивной площадке. Тикаки велел фельдшеру доставить Оту в медсанчасть. Однако Ота не отвечал ни на какие вопросы — он был неподвижен, как кукла. Тикаки попробовал ущипнуть его за толстую ляжку с внутренней стороны (очень чувствительное место, где полным-полно нервных окончаний), но и это не дало никакого результата. Между тем он был в сознании: когда ему светили в глаза фонариком, зрачки сокращались весьма активно. В конце концов Тикаки решил поместить его в больницу и понаблюдать за его состоянием.

Крики между тем стихли. Стучали, скорее всего, по двери, но стук становился всё слабее и слабее и скоро совсем прекратился. Теперь слышался только плач. Причём в нём чувствовалось что-то нарочитое. Ота вообще в последнее время был склонен к театральным эффектам, всё, что он делал, он делал с излишней аффектацией. Не исключено, что и там, на спортплощадке, он просто изобразил приступ рвоты, а теперь точно так же изображал полную неподвижность. Возможно, он разыграл всё это, для того чтобы его госпитализировали. И теперь, услышав в коридоре шаги Тикаки, решил нарочно поднять шум, чтобы заполучить его к себе в палату. Но вообще-то очень трудно бывает отличить настоящую болезнь от актёрства. Тикаки тихонько, на цыпочках, приблизился к палате Оты.

За дверью виднелась скорчившаяся фигура и слышались всхлипывания. Прижавшись лицом к глазку, Тикаки затаил дыхание. Ота потёр глаза. Больничный халат был распахнут у него на груди, кожа блестела — наверное от слёз. Стараясь не производить лишнего шума, Тикаки осторожно отпер дверь, затем, неожиданно распахнув её, вошёл в палату. Ота, испуганно отпрянув, уставился на него.

— Как ты тут, Ота, не замёрз?

Ота затряс головой, но поскольку он мелко дрожал всем телом, движения его головы трудно было расценивать как ответ, они могли быть совершенно произвольны и не иметь никакого смысла.

— Почему ты плачешь? Скажи мне.

Ота ещё сильнее затряс головой и надул лиловые губы. Его рот вытянулся трубочкой, совсем как у Боку, когда тот готовился плюнуть, поэтому Тикаки на всякий случай отошёл подальше, но изо рта Оты вырвались только прерывистые звуки:

— Гы-гы-гы…

— Ну-ну, успокойся и всё мне расскажи. Встань-ка. Вот так. А теперь ложись. Ничего, всё в порядке, — кивнул Тикаки заглянувшему в дверь Ямадзаки. — Оставьте нас.

Уложенный на кровать, Ота некоторое время извивался всем телом, как брошенный на землю червяк, потом вдруг вскочил и снова задрожал мелкой дрожью. Ему было явно холодно, и он теребил ворот на халате, пытаясь его запахнуть. Тщедушное, совсем как у дистрофичного ребёнка, тельце, мокрое от слёз лицо — нетрудно было представить, каким он был в детстве, когда все дразнили его за худобу и маленький рост. Однажды он сказал, вздыхая: «Знаете, доктор, я ненавидел школу. Правда ненавидел. Меня от неё с души воротило, ну просто трясло всего. Надо мной ведь издевались все кому не лень. Обзывались, мол, у тебя отец колченогий. Папаша занимался земляными работами, и как-то ему проткнули поясницу киркой, вот он и приволакивал ногу. Из-за этого не мог работать в поле и стал разводить кроликов. И меня тоже обзывали — Тёскэ-хромоножка. Когда я пошёл в школу, меня в первый же день ребята сбили с ног и напихали в рот дерьма. Кто-то заранее подготовил кроличьих какашек. Я, конечно, в рёв и домой. За мной явился учитель и в наказание поставил меня стоять в школьном коридоре. А что я такого сделал, чтобы меня наказывать? Все, конечно, опять принялись измываться, кто во что горазд. Ну и возненавидел я эту школу! Убежишь домой — там папаша поколотит, пойдёшь в школу — там учитель бранится. Куда тут деваться? Ну, я и убегал в горы. Наша деревня в ущелье, вокруг сплошь горы. Убегу потихоньку в горы, а после уроков ребята идут меня искать. Эй, Тёскэ-хромоножка, ты где? Эй, Тёскэ-хромоножка, а ну выходи! У кого палка бамбуковая, у кого — деревянный меч, скачут по горам — туда-сюда. А я, чтоб не поймали, бегу всё дальше и дальше, спрятаться, значит, пытаюсь. Иногда сглупа попадусь. Тогда они меня разденут догола, обмотают верёвками и в задницу набьют песка. Начнёшь реветь, так они и в рот набьют, вот я молчал и губы сжимал изо всех сил. Больно, а я терплю. Боль ужасная! А уж щипало!.. Иногда у меня в заднице что-то разрывалось и начинала идти кровь. Тогда они, сдрейфив, убегали. Вы бы заглянули мне, доктор, в задний проход. Там до сих пор всё исцарапано и кал не держится, выпадает». Тикаки попросил хирурга Таки осмотреть у Ота задний проход. «Это не геморрой — сказал тот. — Ему когда-то насильно расширяли анальное отверстие. И одна из мышц, обеспечивающих перистальтику, порвана. Можно сделать операцию, сшить её, и всё будет в порядке». Глядя теперь на мокрые от слёз лиловые губы Оты, Тикаки вспомнил его искривлённый лиловый анус, находящийся между лиловых же ягодиц. Через всё тело этого тощего дистрофика проходит одна разболтанная и жалкая труба.