Приговор - Кага Отохико

Вот так началась наша переписка, переписка студентки и заключённого; в ней были некоторые перерывы, но в целом уже около года мы пишем друг другу довольно часто. Нельзя сказать, что письма Эцуко содержательнее писем других моих корреспондентов — моего духовника, монахини Кунимицу, читателей. Однако мне было приятно ей писать, написав, я тут же начинал с нетерпением ждать ответа. В результате мы стали писать друг другу очень часто, и у меня возникло чувство, будто я встречаюсь с ней каждый день. Начав писать ей письмо, я оставлял его на столе и приписывал туда что-нибудь, когда выдавалась свободная минутка. Мы никогда не видели друг друга. Нас и в самом деле соединяют только слова, Я думал, что это даже лучше — не встречаться. И вдруг — это срочное письмо, в котором она сообщала, что приедет навестить меня.

«Я приеду в пятницу. Экзамен кончается в первой половине дня, я сразу же уйду из университета и буду у Вас вскоре после обеда. Почему я вдруг решила приехать? Сама не пойму. Может быть, потому, что Ани стоят такие тёплые, совсем весенние. Да, будем считать, что всему виною весна. Вот только мне страшно. Боюсь, Вы на меня посмотрите и подумаете: и чего этой девчонке от меня надо? Но всё равно я уже решилась и приеду. А там видно будет».

Вдруг меня стало клонить ко сну. Наверное, это из-за транквилизатора, который я недавно выпил. Небось, Сунада тоже выпил свои сонные таблетки и крепко спит. «Знаете, доктор, нельзя ли что-нибудь такое сообразить, чтобы уснул-то я крепко, но чтоб к нужному часу — сна ни в одном глазу». Слышны чьи-то голоса. Что-то сердито бубнит Коно, и кто-то его успокаивает, кажется, Карасава. И всё равно сегодня необычно тихо, словно всё вокруг застыло, заледенело. Только Коно и Карасава своим дыханием согревают эту глыбу льда. Разговор, то и дело прерывающийся, как замерзающий поток, бесцельное движение голосовых связок, напоминающее конвульсии умирающего. Город тоже замирает, затаив дыхание. Снег сыпет и сыпет, на улицах белым-бело. Окна в коридоре, по которому я шёл на свидание, окаймлены белым, и гималайская криптомерия во внутреннем дворике сверкает серебряным кружевом ветвей. Я слышал, что этот чисто белый цвет, это воплощение простоты, на самом деле является результатом смешения различных цветов. «Если будут грехи ваши как багряное — как снег убелю…» — Какой парадокс, право. Сунада пытался очистить себя снегом, но в конечном итоге лишь начертал на белом чёрное слово «зло». Как хочется спать. Сознание заволакивает белый туман. Но я не хочу уснуть как Сунада. Я… Вонзаю ногти в тыльную сторону левой руки. Больно. «Но тот, кто боится боли, — не мужчина. Самое главное — хорошенько промыть отсечённый палец, засолить и послать кому надо».

Ползёт белый туман. По школьному двору бегают мальчишки, на них что-то вроде школьной формы — одинаковые костюмчики из плохонькой ветхой ткани, возможно из штапеля, как в военное время. При каждом движении разлетаются по сторонам рваные клочья. В конце концов мальчишки остаются без одежды и бегают совершенно голые. Умение бегать быстро, быстрее всех — в обществе подростков ценится превыше всего. Я убегаю, дразня увальня с волосатыми, как у взрослого, икрами, чувствуя своё явное превосходство, гонюсь за каким-то малышом, потом со смехом бросаюсь вдогонку за вывернувшимся откуда-то сбоку мальчишкой — точной копией Сюкити Андо. Бьющая через край энергия, когда ты молод и у тебя стройные крепкие ноги, когда нет большей радости, чем просто двигаться, смеяться. Вдруг все куда-то исчезают, я остаюсь один. И понимаю, что попал в будущее, во время лет через двести после собственной смерти. И думаю — а ведь где-нибудь должна быть моя могила…

Из тумана возникает какая-то странная башня. Приплюснутая, без окон, светится тёмно-красным светом. Дотрагиваюсь до столба у входа — он мягкий на ощупь. Поднимаюсь вверх по лестнице — ступени тоже мягко пузырятся под ногами. По сторонам тянутся тёмно-красные стены, над головой — тёмно-красный потолок. Вскоре я оказываюсь в круглой комнате. В вязкой воде плавают обнажённые мужские тела — совсем как анатомические препараты в формалине. В груди у одного из них — пулевое отверстие. Явный труп. Рядом худой старик, очевидно скончавшийся от рака, на плече и на боку какие-то корявые наросты. За ним — мальчик, весь в волдырях от ожогов, а возле него человек, на теле которого нет никаких явных следов, позволяющих установить причину его смерти. Но тут я замечаю тонкую красную линию под металлической цепочкой на шее. Это повешенный. Прекрасно развитая грудь, конечности и гениталии безупречны — ценнейший наглядный материал для медиков, потому-то, наверное, его так бережно и сохранили, отсюда и эта цепочка на шее. Я заглядываю в лицо повешенному. Да это же я сам! Вот бедняга! — думаю я. «Но по крайней мере в данный момент я не имею никакого отношения к этому преступнику», — гордо думаю я. Но в тот же самый миг сердце падает, гулко стучит кровь, резкая боль обжигает шею.

Кончиками пальцев провожу по горлу. Ничего не обнаружив, немного успокаиваюсь — во всяком случае, я ещё жив, — но тут же вспоминаю, что нахожусь в тесной одиночной камере. Неужели из просторного вольного мира будущего я вернулся в своё жалкое настоящее? Ведь я теперешний ещё более жалок, чем эти трупы. Я не могу стать даже прекрасным анатомическим препаратом, я заключён в тесном пространстве (три шага — стена, три шага — стена) и в ничтожно малом времени (сейчас, эта минута, два с половиной дня — завтра и послезавтра). Громко стучит сердце. Нет, это не сердце, кто-то стучит за стеной. Коно. Коно подаёт мне сигнал — четыре коротких удара. Мне ужасно не хочется вставать, но если не ответить, потом хлопот не оберёшься. В замочной скважине поворачивается ключ. Наверное, Таянаги, только он умеет открывать дверь почти бесшумно… Да, это голос Таянаги. Очевидно, поняв, что происходит, Коно прекращает стучать.

— К тебе доктор.

— Лежи, лежи. Как ты себя чувствуешь? — В дверном проёме возникает белый халат и смуглое лицо доктора Тикаки. Сняв ботинки, он ступает на циновку.

— Ну, я пошёл. — Отдав честь, Таянаги удаляется.

— Хорошо, — отвечает ему Тикаки и добавляет, чётко выговаривая слова: — Дверь можете закрыть. Осмотр займёт довольно много времени. Когда я закончу, я дам сигнал.

Дверь закрывается, теперь в камере заперты двое. В нос бьёт запах табачного перегара и одеколона. Запах человека из внешнего мира. И ещё — кисловатый запах пота и чего-то вроде отрыжки. Медленно, словно с трудом, недовольно скривившись, поднимаюсь.

Тa же пятница, утро. Тикаки, кусая губы, остановился у металлической решётки. Где же ключи? В кармане халата, где им полагалось быть, их не оказалось, и он вывернул карман пиджака, в котором болталась всякая всячина — записная книжка, зажигалка, портсигар. Там нашёлся и ключ, больше похожий на отвёртку — тонкий длинный стержень с небольшим выступом на конце. Тикаки всунул его в замочную скважину и сразу же повернул, но ключ проворачивался впустую и замок не открывался. Тут есть одна хитрость — надо поднять ключ немного кверху и надавить, тогда замок легко отпирается. Захлопывается дверь автоматически. Залитая снежным сиянием галерея похожа на поезд, остановившийся посреди снежной равнины. Вдруг заметив, что он почти бежит, Тикаки замедлил шаг. Галерея хорошо просматривается из больничных палат — неприятно, если оттуда увидят бегущего доктора. Тикаки расправил плечи и пошёл степенной походкой. Больные, конечно, делали вид, что им до него нет никакого дела: кто читал журнал, кто чесал языком, но Тикаки не мог отделаться от ощущения, что за ним наблюдают. Сначала шло терапевтическое отделение, за ним — хирургическое, третьим по счёту было психиатрическое. Он шёл быстро, на ходу машинально кивая отдающим честь дежурным надзирателям. У него было такое ощущение, что он отбивает брошенные мячи. Дойдя до самого конца галереи и остановившись перед входом в психиатрическое отделение, он наконец перевёл дух. Психиатрическое отделение, переоборудованное из бывшего изолятора для инфекционных больных, было совсем небольшим: двадцать отдельных камер. Уже поджидавший его старший надзиратель Ямадзаки сразу же отпер дверь. Два санитара, занятые уборкой в конце коридора, почтительно поклонились. Это отделение при всей своей малости было вотчиной Тикаки, поэтому, приходя сюда, он преисполнялся не только чувством ответственности, но и сознанием своей власти.