Милосердие смерти. Истории о тех, кто держит руку на нашем пульсе - Сергей Ефременко

В четыре утра раненый закровил из сосудов брюшной полости, разрушенных раневой инфекцией, – не сильно, но монотонно. Хирурги помочь ничем не могли, наши лекарства не действовали. Мы переливали кровь, плазму, а он все кровил и кровил. Его и так заостренные черты лица стали еще острее, а сам он начинал сереть. Мы сдавали смену самим себе, так как после дежурства продолжали работать. Парня я все же дотянул до четырех часов вечера. Но, уходя, я знал, что живым я наверняка его больше не увижу. Парень двадцати двух лет, выпускник Рязанского училища ВДВ, был родом из Тамбовской глубинки. Его мать, то ли доярка, то ли скотница, была просто раздавлена горем. Она не причитала – она потихоньку скулила, и уже иссушенные от слез глаза превратились в два черных, бездонных колодца, полных тоски и печали. В свои сорок два года она выглядела на все шестьдесят пять. Она все понимала на бессознательном уровне, как олениха, как медведица, теряющая своего детеныша. И скорбь ее была ужасна и безутешна. Она не смотрела на врачей, она просто сидела у входа в реанимацию, как у входа в ад, и медленно раскачивалась из стороны в сторону. Как и у большинства наших героев кавказской кампании, попадающих в наш госпиталь, у летехи отца, по всей видимости, не было. Да, Аники-воины, безотцовщина… До дома я доехал чуть живой. Метро, электричка, автобус – в этот раз мне относительно повезло, я был в пути всего два часа двадцать пять минут. Спать, страшно хотелось спать. Тут раздался звонок на сотовый.

– Артем, я от Николая Ивановича. Я у вашего подъезда.

В квартиру вошел абсолютно ничем не приметный парень и вручил мне пакет. Две тысячи баксов и два билета – один туда, другой обратно. Вылетать нужно было из Внуково через четыре часа, первым классом. Обалдеть, я ни разу не летал первым классом. Самое лучшее – экономом, или в общем отсеке с десантурой. А тут только одни билетики стоили полторы штуки. Идиоты, лучше бы мне наличными дали, я бы в грузовом отсеке полетел. Ну да фиг с ними. Тревожный чемоданчик был всегда готов, и, простившись с женой и детьми, оставив им самое ценное, что у меня на тот момент было (две тысячи баксов), я тронулся в путь. Прощание было радостным – я летел не на войну, летел почти на Родину, летел лечить, летел с комфортом. До аэропорта спал как убитый. В полудреме прошел VIP-контроль. Потусовался тридцать минут в VIP-зале, при этом треснув на халяву рюмку коньяка и практически продолжив спать на ходу. На посадку нас повезли в отдельном автобусике симпатичные и ласковые девушки. Если бы не постоянное желание сомкнуть глаза, я бы, конечно, искупался в гордости за себя, но сейчас мне хотелось только одного – спать. Спать, и ничего более. Как только я опустился в роскошное, широченное кожаное кресло и накрылся пледом, то моментально погрузился в сон. И был мой сон крепок. Все попытки стюардесс разбудить меня в полете для принятия напитков, поедания изысканного ужина или просто милой беседы были безуспешны.

Мне снился сон, странный сон: серо-коричневые тона, проблемы с машиной, и вдруг ощущение того, что мы умерли… Мы, это я – то ли маленький мальчик, то ли наблюдающий за маленьким мальчиком, мои родители и кто-то еще рядом. Явно близкий мне человек, я не видел его, но чувствовал его постоянное присутствие. Я поднялся на пригорок и увидел свой дом еще на стадии строительства. Зимний сад с еще не застекленными окнами. Мои родители (плавно превращающиеся в дедушку с бабушкой), сидящие в саду за круглым столиком в плетеных креслах, маленький мальчик (а может быть, и я) у кучи с песком и три букета подзасохших цветов… И я вспоминаю, что это букеты с наших похорон. Да, вокруг тихо, абсолютно, и нет птиц. Я осознаю, что умер. И родители мысленно говорят, что есть здесь не надо. И мальчик (или я в мальчике) говорит, что только иногда он чуть-чуть пьет. Я думаю – это конец. Но родители опять мысленно говорят мне: мы здесь в ожидании. Затем встречи с людьми, которых ты забыл, напоминание всего хорошего и плохого, как просмотр кинофильма. Отчет о твоей жизни. И только затем – определение твоего дальнейшего пути. И все это умиротворенно, не пафосно и в то же время торжественно.

Я проснулся только в Ташкенте, когда все пошли на выход из самолета. Ну, здравствуй, земля родная. Здравствуй, Средняя Азия. Здравствуй, Ташкент. Яркое солнце, летняя погода, тепло, исходящее от земли, запах полыни, нежное дуновение ветерка – именно так встречала вырастившая меня земля. Да, я не рос в Ташкенте, но в детстве я очень часто бывал в этом городе. Сейчас, в разрушенном Союзе, он был для меня как дорогой и близкий родственник. Я не был в родных краях целых десять лет. Волне сентиментальности не удалось накрыть меня полностью – серьезные люди в строгих костюмах повели меня на паспортный контроль. По пути я пересекся с парнями из ЦКБ, которых менял. Они смотрели как-то мимо меня. Речь их была быстра, невнятна, и они явно спешили свернуть разговор. Я ничего не понимал. И только в конце разговора они промямлили, что у клиента было две остановки сердца, но сейчас он несравненно лучше, и мне будет легче, чем им. И они, конечно же, уверены в благополучном исходе и желают мне всего хорошего. Прощаясь со мной, они посмотрели на меня с такой тоской, что мне стало не по себе. Как в старом фильме про обмен разведчиков на мосту, они поспешили в зал вылета, а меня повели на выход из аэропорта. Вспомнилась старая поговорка: «Жадность фраера погубит». Я ехал с серьезными парнями в громадном джипе неизвестно куда и не знал, вернусь ли обратно, – теперь это зависело от уже дважды умершего пациента. Я начинал понимать несравненную щедрость Николая Ивановича. Какой же я молодец, что взял деньги авансом и оставил дома. Рванули мимо «УЗ-ДЭУ» в сторону Казахстана. Ясно, верно, больной лежит в Южно-Казахстанской области.

За всю дорогу серьезные казахи в строгих костюмах не произнесли ни слова. Радио не играло, но и сон пропал напрочь. Через три часа приехали к входу областной больницы. На вывеске сохранились названия на русском языке. У входа стояло человек пять хмурых, тревожных казахов – от них веяло дорогим парфюмом, и, как и мои сопровождающие, они были в классных европейских костюмах. И это все среди убогости и вопиющей нищеты. Ну, что же, вперед, праздник кончился. Вот тебе и доллары, вот тебе и первый класс. Высокий казах представился:

– Джолдас. Я брат Серика. Десять дней назад Серик упал с крыши, и вот теперь мы все спасаем его. Доктор, мы вас проводим.

Говорил Джолдас спокойно, но с металлом в голосе. Зайдя в реанимацию, я почувствовал себя в подмосковной больничке, типа Клина или Серпухова. Старые машины ИВЛ, полное отсутствие мониторов и нормальной лаборатории, облезлые стены с зияющими дырами штукатурки, серые простыни на матрасах с пятнами застиранной мочи и крови. В реанимационных палатах – жара несусветная, и даже открытые окна не спасали. Наш пациент был не просто плох, он умирал. Серые кожные покровы, заостренные черты лица, дыхание рваное. Я нащупал пульс – он не просто был учащен, он еле поддавался подсчету в силу высокой частоты. А при измерении давления пульс поднялся и у меня – давления у парня было всего-то 60 на 0. В легких – какофония из различных хрипов. Мочи у парня не было уже двое суток. Я вспомнил тех двух козлов из ЦКБ, молодцы, вовремя слиняли.