Большая книга ужасов – 73 - Елена Усачева

— Если верить Тургеневу, то являлся старый барин где-то здесь…

Глеб сделал широкий жест рукой. Болотистая низина с редкими малорослыми елочками и непонятно откуда здесь взявшейся копной сена. Справа и слева вокруг низины росли деревья.

— Ну что, выбирай, где сядешь, и начинай читать.

Анжи переступила с ноги на ногу, под кедами чавкнула влажная почва.

— А на чем здесь сидеть? — жалобно спросила она, казалось, только сейчас поняв всю глупость ситуации.

— Не хочешь сидеть — стой! — легко бросил Глеб и в два широких прыжка добежал до ближайшего дуба. — А я буду наблюдать.

Анжи шагнула туда-сюда, соображая, как лучше поступить. Торчать столбиком посреди болота — глупо. Хорошо бы к чему-нибудь прислониться, тогда хотя бы со спины можно не ждать внезапного нападения.

Нападения — чего? Кого? А неважно! Чего-нибудь. Вдруг это что-нибудь (или — кто-нибудь…) вздумает прыгнуть на нее сверху? Или решит наброситься со спины?

Но, с другой стороны, показывать, что ей страшно, и метаться по сырым кустам тоже не хотелось.

Хотя что она время теряет? Пару страниц прочтет, и можно идти домой.

Анжи с готовностью раскрыла книгу и секунду тупо смотрела в еле белевшую страницу.

— Эй, а как я читать-то буду без света? — крикнула она в темноту.

Из-за дуба неожиданно возник неясный огонек и поплыл в ее сторону. Добрый Глеб спрятался в свою плащ-палатку, так что его совершенно не было видно. Только рука торчала. И в ней была зажата свечка.

М-да, сервис…

Свечка перекочевала в ладонь Анжи, а сам Глеб снова растворился в ночи.

Анжи решительно направилась к дубу.

Ладно, и за это он заплатит!

Она уселась на влажную землю, положила на колени книгу, пристроила огарок так, чтобы его свет падал на страницы, и набрала в легкие побольше воздуха.

— Говард Лавкрафт, — прочитала она. Собственный голос показался ей глухим и охрипшим. — «Ведьмин Лог»…

А потом примчались эти… рыцари! И все испортили. Собственно говоря, как-то так все и происходило, если она ничего не путает.

Анжи опять потрясла головой, словно вместе с песком пыталась вытряхнуть оттуда и неприятные воспоминания.

Если бы мальчишки не прибежали, все закончилось бы мирно. Хотя дурацкий Лавкрафт ей совсем не понравился. Нет, хорошо, что прилетел Воробей! Продолжи она читать дальше — и без всяких привидений коньки бы отбросила. Неприятная книга. Было в ней что-то… Может, и правда она границу между мирами открывает?

Анжи дернула резинку, освобождая спутанные волосы. Голове сразу стало легче.

Что же, жизнь возвращалась. Беспокоило ее одно — кого-то ведь она видела в свете фонаря! И если не верить во всяких там призраков и духов, то был это живой человек. А какому нормальному живому человеку придет в голову гулять ночью вокруг пруда на закрытой территории музея?

— Ты жива? — раздалось над ее головой, и от неожиданности Анжи подпрыгнула на диване.

Серега висел на подоконнике, перед ним лежала книга.

— Придурок, — выругалась Анжи, пытаясь силой заставить свои руки не дрожать. — Не мог нормально в дверь войти? Так и заикой остаться недолго.

— Ничего, заикой ты еще станешь, — щедро пообещал Лентяй. — Когда Жеку увидишь.

— Пусть лучше не появляется, — буркнула Анжи. — Убью при встрече! — Она и сама не заметила, как сделала виновником всех своих ночных несчастий незадачливого Воробья. — А ты зачем с этой библиотекой приперся? — ткнула она в потрепанную книгу. — Тоже решил эксперимент на кладбище устроить? Так это не ко мне, а к детям писателей.

— Ты только посмотри! — Серый бросил на диван книгу. — Это же настоящий учебник по самоубийству!

На обложке был нарисован мужчина с ружьем на плече, идущий по полю, у его ноги застыла собака. Под картинкой стояла знакомая фамилия: «И. Тургенев. Записки охотника».

— И что я тут должна читать? — лениво потянулась к книге Анжи. — Новую букву алфавита изобрели?

— Этот сын писателя вчера говорил про «Бежин луг».

Лентяй перевалился через подоконник и сполз на диван.

Увидит хозяйка, баба Ариша, — убьет! Она терпеть не может этих городских штучек — срезать расстояние и вместо двери заходить в окно. Да еще в уличных ботинках по дивану. Хотя после ночевки в кедиках Анжи уже ничего не было страшно.

— Ну да, типа, в пятом классе проходили. — Особенно напрягать мозги и вчитываться в сложные слова Анжи не хотелось.

— Что там проходить? — Лентяй отобрал у нее книгу и стал быстро перелистывать. — Как такое вообще могли напечатать? Тут все сплошняком про привидения и про леших. И о Лутовинове твоем, знаешь, сколько? Я прочитал, у меня мурашки в душе поселились, а ты, как дура, поперлась ночью! Правильно Жека этому писательскому сынку врезал. Жалко, что мало.

— Они подрались?! — ахнула Анжи.

С одной стороны — супер! Из-за нее еще никто никогда не дрался. А с другой — все, Воробей может к ней больше не подходить. Если он поднял руку на Глеба, она его близко к себе не подпустит.

— Да что там — подрались… Так, руками помахали, — пробормотал Серый, увлеченный поиском нужной страницы. — Смотри, я карандашом выделил. Вообще мрак!

Анжи нехотя пробежала глазами по строчке, но тут же зацепилась за знакомое слово — Варнавицы — и стала читать внимательнее.

«— А слыхали вы, ребятки, — начал Ильюша, — что намеднись у нас на Варнавицах приключилось?

— На плотине-то? — спросил Федя.

— Да, да, на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место так нечистое, и глухое такое. Кругом все такие буераки, овраги, а в оврагах все казюли водятся…»

— Кто такие казюли? — перешла на шепот Анжи.

— Козы какие-то, наверное, — поморщился Лентяй девчачьему нетерпению. — Дальше читай, только громко не ори.

«— А вот что случилось. Ты, может быть, Федя, не знаешь, а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще был глубок; только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так — бугорочек… Вот на днях зовет приказчик псаря Ермила; говорит: „Ступай, мол, Ермил, на пошту“. Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, а едет назад уж он хмелен. А ночь, и светлая ночь: месяц светит… Вот и едет Ермил через плотину: такая уж его дорога вышла. Едет он этак, псарь Ермил, и видит: у утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает. Вот и думает Ермил: „Сем возьму его, — что ему так пропадать“, да и слез, и взял его на руки… Но а барашек — ничего. Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее с барашком и поехал опять: барашка перед собой держит. Смотрит он на него, и барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что, мол, не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, — говорит: „Бяша, бяша!“ А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: „Бяша, бяша…“»[3]