Агент ливийского полковника - Михаил Нестеров

– Все? – вскинул брови Джемаль, терпеливо выслушавший ливийца, рассказавшего о встрече со своим земляком.

– Все, – кивнул он.

– Если так, то ответь: ты состоял в террористической группировке?

– Нет. – Башир поймал требовательный и в то же время чуть насмешливый взгляд агента и развернул ответ: – Я считаю группировку террористической, если она совершила хотя бы один акт устрашения. Мы никого не убили.

– Но мысли убить в твою черепную коробку проникали?

– Как и у всякого нормального человека. У тебя ведь тоже были приступы гнева и ты желал убить конкретного человека? Я могу продолжить, если это имеет отношение к делу.

– Твои мысли отличаются стройностью.

– Я же сказал: я выбросил дурь из головы. День вчерашний закончился. Неважно, что было вчера. Важно, что будет сегодня. Я согласен отвечать на вопросы, касающиеся только меня. Если они касаются моих товарищей хотя бы краем, я буду молчать. Это мои условия.

– У меня встречное предложение, Фарух: если ты солжешь, я превращу твой сегодняшний день в ад, а завтрашнего дня тебе не пообещает даже всевышний. Способов и возможностей у меня для этого хоть отбавляй.

– Я согласен.

– Тогда поехали. – И Джемаль приступил к блиц-опросу: – Лично ты принимал деньги от ар-Рахмана?

– Никогда.

– Был свидетелем передачи денег?

– Несколько раз.

– Суммы были крупные?

– Довольно крупные: десятки тысяч фунтов.

– Хорошо. Что дословно сказал тебе ар-Рахман по телефону?

– Поздоровался. Спросил, узнал ли я его. Я ответил: да. «Встретимся на Итон-сквер, – сказал он мне, – через четверть часа».

– Он был уверен, что ты доберешься до места встречи за пятнадцать минут?

– Я могу говорить только за себя.

– Ты живешь рядом?

– Да – на Итон-сквер, в квартире моей жены.

– Ее зовут Ишбел?

– Да. А что?

– Ничего. Продолжай.

– Я пришел на пять минут раньше. Рахман явился минута в минуту.

– Почему ты пришел раньше срока?

– Хотелось поскорее покончить с этим делом. Рахману я сказал, что стал свободным человеком. Он предложил поработать на него в качестве свободного агента. Потом написал на пачке сигарет какое-то имя...

– «Какое-то имя»? Стоп, Фарух. Ты не запомнил имя, написанное на бумаге? Ведь ты его прочел, так?

– Я бросил взгляд на пачку. Автоматически отметил двойное имя или имя и фамилию, оба слова были написаны с большой буквы. Я не хотел знать, кто этот человек – друг или враг ар-Рахмана...

– А может быть, сообщник, с помощью которого он собрался отправить на тот свет еще три десятка человек. Продолжай. Что было дальше?

– Мы попрощались.

– Вот так вдруг?

– Нет, я сказал ему, что меня ждут дела, которые не имеют ничего общего с его интересами... в этой стране.

– Звучит патриотично, – многозначительно сказал Джемаль, поймав себя на мысли, что вопросы и ответы пошли по второму кругу. – Но это не патриотизм. Ты преследуешь личный интерес – красивая жена, упитанный ребенок, очаг, твои ноги, вытянутые к огню, ароматный сигаретный дым над твоей головой – и прикрываешься патетикой. Но я не ар-Рахман и не ем то, что мне вешают на уши. Для таких подонков, как ты, всегда открыты двери камер в подвале нашего управления. Ты просидишь там до тех пор, пока не вспомнишь имя, написанное ар-Рахманом, и еще столько же – в качестве бонуса. Твою феноменальную забывчивость я толкую как пособничество международному террористу. Но не спеши, Фарух. Тебе еще сидеть, пока ты не поймешь, что стоять – это счастье. Расшифрую: членство в террористической группировке означает прямое отношение к терроризму. Ты объявил себя свободным человеком, но пока не научился любить свободу. Я научу тебя искусству любви.

Когда Фаруха Башира увели, Паттерсон, перешагнув порог комнаты для допросов, присоединился к Джемалю:

– Считаешь, Фарух действительно не запомнил имя?

– Скоро мы об это узнаем. Я лично отнесу ему ужин. – Джемаль не сдержался: – Долбаный урод! Он похож на раба, которому дали вольную: свое он отработал и требует всего: попить, пожрать, бабу...

Паттерсон рассмеялся.

Джемаль сдержал слово, данное им Фаруху, и принес тому ужин в комнату для допросов. Как бы вскользь поинтересовался насчет имени на пачке сигарет.

– Фелинг вроде бы, – ответил ливиец.

– Фелинг?

Фелинг был немецким химиком, оказавшим большое влияние на развитие фабрично-заводской промышленности в одном немецком городе. Джемаль запомнил этого ученого, который для определения сахара в различных жидкостях применил реактив – фелингову жидкость, только потому, что сам любил проводить опыты с реактивами.

– Значит, Фелинг? – переспросил Джемаль.

– Кажется...

Чтобы Фаруху Баширу не казалось, чтобы он видел мир через реальное стекло, чтобы вернуть ему зрительную память, чтобы тот раз и навсегда запомнил, что уважаемый Герман Фелинг скончался аж в 1885 году, Ахмед Джемаль коротко размахнулся и вонзил свой кулак Баширу под ребра.

Это был пятый или шестой удар, и от каждого у ливийца мутилось в голове.

Он сидел на стуле, связанный по рукам и ногам крепкими пластиковыми хомутами. Боль в его саднящих руках давала о себе знать ровно до того момента, когда ее сменила другая, нестерпимая; удару агента левой в печень мог позавидовать любой полутяж. Шесть раз секундант мог выбросить на захарканный пол камеры полотенце.

– Фелис!

– Точно Фелис? Не путаешь? Был такой богослов...

– Нет, нет, погоди! Фелициано, кажется.

– Еще один духовник? Вот видишь – несколько ударов, и ты – уже не ты. Где твоя свобода, Фарух? Ты растерял ее, пока спускался в подвал. А я растоптал ее, идя следом.

Локерби

Вечером Андрей, оставив Руби и Лору за разговором, последовал за Патриком во флигель.

– Чего тебе надо? – заиграл желваками Патрик. – Зачем ты ходишь за мной?

– Хочу поговорить.

– Нам не о чем говорить. Гусь свинье не товарищ.

– Вижу, ты не во всех вопросах поддерживаешь Стивена.

– Ты правильно думаешь. Но я подчиняюсь законам семьи, в которой живу. Стивен и себя, и каждого из нас считает избранным, лучше и чище остальных, но относится к ним с уважением.

– Стиснув зубы.

– Какая тебе разница?

– Есть разница. Ты ненавидишь меня не потому, что я исповедую политику жесткого запугивания и насилия. И даже если бы ты знал, что я состою в организации, которая планирует убийства отдельных высокопоставленных лиц, твое отношение ко мне осталось бы прежним. Корни твоей ненависти в том, что ты не можешь разорвать узы и вырваться за пределы клановой связи. Ты находишься во власти клана. У тебя есть собственное мнение и собственный голос – но часто ли его слышали в твоей родовой общине?