Проклятая картина Крамского - Екатерина Лесина

– Боже мой, ты все так же хороша! – сказала Амалия с явным неудовольствием, которого не дала себе труда даже скрыть.

Ей нравилось дразнить Бестужеву. И та вспыхнула счастливой улыбкой, вскинула голову, одарив Амалию снисходительным взглядом. Пускай… В этой игре пострадают обе, но Амалия хотя бы готова к потерям.

– А ты, дорогая, не собираешься выходить замуж? – Неумелая шпилька. Но место болезненное.

– Увы, никак не найду достойного. – Амалия улыбнулась Давиду, который на улыбку улыбкой же ответил.

– Мне так жаль… Если бы я знала других… достойных мужчин, то всенепременно познакомила бы вас…

Матрена смотрела на мужа.

И не могла понять, что нашел он в этой толстухе, которая ведет себя в поместье хозяйкой? И почему прислуга, Матрену не то чтобы вовсе не принявшая – нет, приняли, куда им деться-то? – но относившаяся с холодком, Амалию обожает.

– Не сомневаюсь, дорогая…

Некрасива.

Нагла, порой чрезмерно… и не боится говорить, что думает… и ей все прощают, хотя самой Матрене не спустили бы и малой дерзости.

Несправедливо.

И все-таки в семью Бестужевых вошла она, Матрена. А Амалия, несмотря на всеобщую любовь, так и останется старой девой.

А вот это как раз-то и правильно, и справедливо.

Амалия же, напрочь игнорируя неписанные правила, подошла к Давиду… говорят… о чем говорят? Сколько Матрена ни спрашивала, супруг лишь отмахивался. Мол, о пустяках всяких, внимания не стоящих. А если и вправду пустяки, то почему тогда он выглядит столь сосредоточенным?

Слушает внимательно.

Матрену вот никогда не слушает, разве что когда она читает по вечерам… Еще одна ненавистная обязанность, от которой избавиться не вышло. И пусть раньше слушала Мизюкова, а теперь супруг, но для самой Матрены ничего не изменилось…

Как ей все это надоело!

– Твоя жена выглядит несчастной.

– Это нервы…

Амалия фыркнула. Вот уж эти мужчины… Самое простое – списать все проблемы на хрупкие женские нервы или же натуру, которая вечно чем-то недовольна. Пожалуй, именно сейчас она испытывала некое слабое сочувствие к молодой графине, которая задыхалась в поместье. А дорогой супруг старательно этого не замечает.

И конечно, в любом ином случае Амалия оставила бы все, как оно есть, удовлетворившись ролью наблюдателя, но ныне… Эта сельская идиллия могла длиться годами, что Амалию категорически не устраивало.

А вот столица… Яркая столица с ее искушениями и, что куда важнее, искусителями, которые слетятся на эту красоту, что пчелы на мед…

– Дорогой. – Амалия хлопнула старого приятеля веером по руке. – Нервы здесь совершенно ни при чем… и роды… Она молода и красива, а ты замуровал ее в сельской глуши.

Давид нахмурился.

– Понимаю, что здесь ты счастлив. Но только ты. Не она.

– Я думал…

– Сомневаюсь.

– Амалия!

– Что? – Она усмехнулась, и Давид махнул рукой: что взять с этой невозможной женщины? С другой стороны, ее общество было не то, чтобы желанно – Давид обошелся бы и без него, – но рядом с ней он чувствовал себя свободным от условностей.

– Ты думал, что если ты счастлив, то и она тоже. – Амалия приняла предложенную руку. – Это довольно распространенное заблуждение…

Он вывел ее на балкон. Почти недопустимое уединение, с другой стороны, здесь-то никто не подумает о них дурно…

– Она хочет в Петербург, – вынужден был признать Давид. – А я не понимаю, зачем ей?!

Амалия приподняла бровь.

– Ну да, конечно… балы… рауты… театры… Господь милосердный, разве это может быть кому-то интересно?

– Твоей матери интересно же…

– Так это мать, а Матрена, она другая…

– Или ты решил, что она другая, – поправила Амалия. – Давид, ты… ты вообще когда-нибудь спрашивал ее о том, чего она хочет?

Давид отвернулся.

Проклятье… Она не права! Она не может быть права!

Но Амалия никогда ему не лгала. Порой была резка, иногда ее резкость граничила с откровенным хамством, но… вот не лгала. Давид ценил эту честность. И тогда получается, что он сам виноват? Решил за обоих… привез Матрену сюда, надеясь, что именно здесь они будут счастливы, а вместо этого… Вместо этого его жена несчастна. А он не удосужился узнать, что именно ей нужно.

– Не переживай. – Амалия всегда знала, когда стоит утешить. – Здесь не только твоя вина. Она вполне могла бы сказать, что именно ей нравится… В конце концов, не немая ж.

Она и говорила.

Заводила робкие беседы, намекала, только Давид упорно не желал намеки слышать и понимать.

– И что мне делать?

– А это уже тебе решать. – Амалия раскрыла веер, провела мизинцем по пластинам из слоновой кости. – Ты можешь оставить все как есть…

И тогда Матрена будет несчастна.

– Возможно, она привыкнет… смирится…

– А возможно, и нет.

– Да.

– Остается Петербург…

Амалия пожала плечами: мол, это решение целиком за Давидом.

– Чего ты боишься? – спросила она и, прежде чем Давид успел ответить, продолжила: – Прекрати. Я слишком хорошо тебя знаю. Никогда прежде ты не избегал столицы столь настойчиво… И эта тяга к сельской жизни совсем для тебя не характерна. А значит, дело не в тебе. Дело в ней.

Можно было бы промолчать.

Или солгать.

Или просто сказать, что некоторые вещи Амалии не касаются, она бы не обиделась, приняла все, как есть…но Давид ответил.

– Она так… красива.

– Красива, – согласилась Амалия, скрывая усмешку за веером.

– И ты понимаешь, что многих… привлекает эта красота…

– Естественно. – Амалия поморщилась. Вот уж и вправду, мужчины нелогичны. Сначала выбирают в жены красивую женщину, а потом удивляются, что на ее красоту хватает охотников…

– И что мне делать?

– А что ты можешь сделать? Запереть ее? Лет на двадцать… или тридцать, пока она не превратится в уродливую старуху?

Давид рассмеялся, только смех этот был нервным.

– Или принять все как есть…