Серебряный век. Жизнь и любовь русских поэтов и писателей - Екатерина Станиславовна Докашева

За высоким матовым стеклом.

Там, в окне, в зеленой мгле подводной

Бьются зори огненным крылом.

Смутный час… Все линии нерезки.

Все предметы стали далеки.

Бледный луч от алой занавески

Оттеняет линию щеки.

Мир теней погасших и поблеклых,

Хризантемы в голубой пыли;

Стебли трав, как кружево, на стеклах…

Мы – глаза таинственной земли…

Вглубь растут непрожитые годы.

Чуток сон дрожащего стебля.

В нас молчат всезнающие воды,

Видит сны незрячая земля.

Девочка милая, долгой разлукою

Время не сможет наш сон победить:

Есть между нами незримая нить.

Дай я тихонько тебя убаюкаю;

Близко касаются головы наши,

Нет разделений, преграды и дна.

День, опрозраченный тайнами сна,

Станет подобным сапфировой чаше.

Мир, увлекаемый плавным движеньем,

Звездные звенья влача, как змея,

Станет зеркальным, живым отраженьем

Нашего вечного, слитного Я.

Ночь придет. За бархатною мглою

Станут бледны полыньи зеркал.

Я тебя согрею и укрою,

Чтоб никто не видел, чтоб никто не знал.

Свет зажгу. И ровный круг от лампы

Озарит растенья по углам,

На стенах японские эстампы,

На шкафу химеры с Notre Dame.

Барельефы, ветви эвкалипта,

Полки книг, бумаги на столах,

И над ними тайну тайн Египта —

Бледный лик царевны Таиах…

(Из дневника Волошина)

Анна Рудольфовна Минцлова.

«В Вашей руке необычное разделение линий ума и сердца. Я никогда не видала такого. Вы можете жить исключительно головой. Вы совсем не можете любить. Самое страшное несчастие для Вас будет, если Вас кто-нибудь полюбит и Вы почувствуете, что Вам нечем ответить» (это сказано было при Маргарите Васильевне).

Линия путешествий развита поразительно. Она может обозначать и другое. Вы могли бы быть гениальным медиком, если бы пошли по этой дороге. Линии успеха и таланта очень хороши. Линия успеха – особенно в конце жизни. Болезнь, очень тяжелая и опасная. Но жизнь очень длинная». <…>

Cлова Минцловой вызывают сомнения и боль у Волошина. Он пытается истолковать их на свой лад. «Но если у меня так разделены чувство и разум, значит, я слепорожденный. Значит, я совсем не понимаю других людей. Это прирожденное и неисправимое уродство».

Но само присутствие Анны Минцловой воздействует на Волошина, по его мнению, благотворно, и он признается в этом Маргарите:

«Я теперь чувствую такое примирение с самим собой. Я все время чувствовал на душе непримиримый грех, который давил меня: и вот, он вдруг сегодня вечером искуплен. Я не знаю как, почему, но кто-то снял его с моей души.

Нам надо всегда старшего и взрослого. В прошлом году – Екатерина Алексеевна, теперь – Анна Рудольфовна».

Волошину Минцлова раскрывает какие-то важные вещи о самом себе. Она указывает еще на одну черту Максимилиана Волошина:

«У Вас нет чувственности по отношению к женщинам. Вам совершенно все равно, с кем Вы говорите. Вы забываете о женщине. Это страшно оскорбительно. Тем более что в первый момент, когда Вы подходите, у Вас есть чувственность – и это остается в памяти. Вы, может быть, мои слова через полчаса и забудете, но я знаю наверно, что, когда будет нужно, Вы их вспомните, и потому говорю Вам».

Так, она подводит поэта и художника к тому, что Маргоря не только отвлеченный идеал, но и земное создание, которое жаждет земных чувств…

(Из дневника Волошина)

4 июня

Только что проводил Анну Рудольфовну в Лондон и Маргариту Васильевну в Цюрих.

Сердце мое исполнено невыразимым светом и нежностью. Радостные слезы наворачиваются на глазах. Как в тот день, когда уезжал из Москвы. Я чувствую, что совершилось какое-то искупление, что отсюда, из этой точки идет новая линия жизни.<…>

Мы едем назад к Чуйко и оттуда с вещами на вокзал. Чтобы решить, кому с кем ехать, мы дергаем за узелки. Мне с Маргаритой Васильевной. Я вижу детское лицо и грустные глаза и смотрю в них мучительно долго, и у меня навертываются слезы.

Мне хочется сказать: «Вы видите, какой я… Простите же меня. Не любите меня». Я говорю: «Я рад, что Анна Рудольфовна все это сказала при Вас. Знала ли она, когда говорила, про кого она говорит.

Когда я подхожу к Вам, я испытываю невыразимый трепет, как приближаясь к тайному и тонкому пламени.

Я хочу у Вас спросить… Мне вот Анна Рудольфовна сказала, что мое увлечение женщинами всегда лишено чувственности. И это правда. Когда я произношу, т. е. произнес, те слова, которые мне запрещено произносить, то я сразу почувствовал, что все сорвалось и перемешалось и исчезло. Когда Вы мне писали, что Вам чуждо и непонятно это чувство… Вы испытывали то же самое? Вы больны тем же, чем и я?»

– Не-ет… не ко всем… по отношению к Вам… Это было чувство острой дружбы, раздраженное и увеличенное. Тем, что Вы ушли… <…>

Проводив Анну Рудольфовну, мы едем втроем – М.В., Чуйко и я. Я смотрю на ее руку – бледную, маленькую, с красными пятнышками, и мне мучительно хочется ее поцеловать. Она что-то говорит о своей руке – я беру ее, и она остается в моей. Она кладет букет роз на них, чтобы их скрыть, и мы крепко жмем руку друг другу до вокзала. Молчаливое прощание. <…>

И я весь полон того же старого драгоценного чувства, которое преисполняло меня и выступало слезами тогда в вагоне и после, в St. Cloud.

Мы долго и несколько раз жмем руку молча – сперва в дверях, потом в окно, когда поезд уже тронулся.

Я долго еще вижу точку ее головы в окне.

Маргарите тоже не хочется покидать Францию. «Как не хотелось мне покидать Париж и друзей! Тяжеловесной и скучной показалась мне Швейцария, и я сначала чувствовала себя там очень несчастной».

Любовь, которая как тихий свет и умиление рождает у Волошина одно из самых пронзительных его стихотворений.

В зеленых сумерках, дрожа и вырастая,

Восторг таинственный припал к родной земле,

И прежние слова уносятся во мгле,

Как черных ласточек испуганная стая.

И арки черные, и бледные огни

Уходят по реке в лучистую безбрежность.

В душе моей растет такая нежность!..