История моей жены. Записки капитана Штэрра - Милан Фюшт

И тут я подметил в себе какую-то странную хитрецу. Она примечательна тем, хитреца эта, что понравилась мне гораздо больше, чем честность.

«Вот как надо действовать, — сказал я себе. — Так, пожалуй, еще прожить можно».

Я прикинулся более пьяным, чем был на самом деле. А поскольку в такие моменты допустима всякая безответственная болтовня, то я ее себе и позволил, при этом трезво наблюдая за впечатлением, производимым на мою округлую пышечку жену.

Свернувшись в клубочек, она покоилась на розовом диване, в голубой пижаме, среди книг и сигаретных окурков, словно тоже кутила всю ночь. Повторяю, как клубочек, как голубой моток пряжи, растрепанный котятами.

«Только и всего? — изумился я. — Это я люблю?!» — Я не переставал дивиться потрясающим открытиям этой ночи. Эту женщину я люблю. И в то же время некая тяжесть на сердце подсказывала мне, что мисс Бортон права: в какие бы приключения я ни пускался, от этого ничтожества мне никогда не избавиться.

Сия истина предстала передо мною столь отчетливо и ясно — в блаженном покое опьянения и в необычайных красках утра (тем временем я поднял жалюзи, и комната оказалась вся залита солнцем), что мне чудился собственный голос, болтающий невесть что. Словно бы и не я говорил.

Я изложил свои похождения с двумя дамами, причем в следующей версии:

В связи с делами Кодора этой ночью встретился с двумя миллионершами — имен их я не запомнил и до сих пор не знаю, что это за птицы, не иначе как охотящиеся на воле стервятницы, — сказал я, — но хороши собой, как птицы счастья, клянусь, — и поднял руку, принося клятву, — одна этакая пухленькая пташечка, а у другой талия похожа на изгиб скрипки… (Это сравнение вызвало у моей супруги неудержимый смех: — Поэт! Поэт да и только! — восклицала она. — Птица и она же скрипка — какая прелесть! — Эти французы тонко улавливают оттенки слов.) — И эти две необыкновенные птицы, клянусь… (я опять воздел руку) — обе сегодня ночью просили моей руки, — с грустью сообщил я.

— Имейте в виду, я теперь могу покорить кого угодно, потому как заделался покорителем сердец, — добавил я с многозначительной улыбкой.

Жена моя чуть с дивана не скатилась.

— Ах, ты мой сладкий, прелесть моя, — стонала она, покатываясь со смеху. — Ой, в боку закололо! — вдруг вскрикнула она, и лицо ее исказилось от боли. С поясницей у нее без конца были какие-то неполадки — ничего серьезного, прострел или что-то в этом роде, — но если ей становилось нехорошо, то причиной неизменно был я.

— Больно! — с укоризной сказала она и отвернулась к стене. Даже лицо от меня спрятала.

Я в свою очередь умолк и сердито принялся раздеваться. И вдруг слышу:

— Что там было дальше? — И слышно, как она хихикает под одеялом. Ну, я и начал все снова.

Поделился с ней своей растерянностью, когда чья-то ножка ненароком наступила под столом мне на ногу (конечно, я приукрасил картину), и почти одновременно чья-то ручка дернула меня за полу сюртука — ни дать ни взять две злые колдуньи в лесу.

— Ну, а вы? — помаргивает она глазами из-под одеяла.

— А я отодвинул ногу. Естественно, не правда ли?

— Не знаю, что и сказать. Ах, обожаю, обожаю вас! — визжала моя жена от восторга. (Любовь занимала ее больше всего на свете. Любовь и, конечно, все, что с нею связано.) Пришлось продолжить рассказ. Я упомянул, что обе дамы были в черном (Кодора я, конечно, оставил за скобками — то есть умолчал, что одна из дамочек — его любовница, и тому подобное) и дальше плел свои словеса, словно все больше и больше пьянея.

— Что мне делать с двумя сразу, правда же? — и призвал небеса в свидетели. — На двоих сразу ведь не женишься?

— О Господи! — отчаивалась моя супруга. — Зачем же тотчас и жениться?

— Но ежели им хотелось…

— Чего хотелось? Чтобы вы женились на них?

— Ну да! Слово даю! Или вы и слову моему не верите?

И тут я умолк.

— Разве вы не сказали им, что вы женатый человек, что у вас уже есть жена?

— Как не сказать? Сказал.

— А они что?

— Им это раз плюнуть, американцы легче смотрят на жизнь. (Пришлось по ходу дела выдать их за американок.) Наверное, они представляют себе так, что, пусть даже есть у меня жена, я могу оставить ее ради них… — выкрутился я.

И тут остановимся на миг, поскольку с этого момента вся жизнь повернулась по-другому. После этих моих слов в комнате повисла ощутимая тишина.

Супруга моя приподнялась на локте. Сперва закурила, глуби ко затянулась, затем изрекла:

— Итак, ты опять добился успехов, поздравляю. — И засмеялась, легко, чуть слышно. После чего задумчиво, мечтательно продолжила: — Как интересно… Ведь именно вчера у меня тоже просили руки.

Повторяю, что обронила она эту фразу мимоходом, словно размышляя вслух. Затем добавила одно странное словечко:

— Отпустишь?

На другой день первой мыслью моей было учинить обыск в доме.

Однако задержимся на минуту-другую, чтоб не забыть. Ведь мы обсуждали этот вопрос. Поначалу я было поднял ее на смех.

— Оставьте ваши шутки, — отмахнулся я. — Когда это у вас просили руки? (При этом у меня дрожали и подкашивались ноги.)

— Я же сказала: вчера, — добродушно ответила она.

— Ах, вчера? Именно вчера? И где же? Ведь вы все время лежите дома!

— Я не всегда лежу, — рассмеялась она. (И правда, — спохватился я, — вот ведь и на днях она выходила из дому.) — Кроме того, для этого не обязательно выходить из дома.

— Ах, вот как? Значит, можно прямо здесь, на дому?

Она засмеялась еще веселей.

— Какие только мысли не лезут вам в голову? — Но на меня при этом не смотрела. — Почему именно здесь или в другом месте? Можно ведь и письмом…

Выходит, ей пишут сюда. А я почему-то об этом даже не подумал.

— Каким еще письмом? — спросил я.

— Что за вопрос! Самым обыкновенным, — отвечала жена.

И все же я ей не поверил. Во всяком случае, не сразу — я имею в виду письмо. Зато все остальное принял на веру. Что же именно и что в тот момент творилось со мной?

«Если дошло до того, что у замужней женщины просят руки…» — пытался я рассуждать логически, но ничего не получалось, шарики вертелись на холостом ходу. Голова была пустая и бездеятельная, точно от тяжелого удара.

И лишь позднее всколыхнулась во мне буря, но с такой силой, что меня всего трясло, как при тяжелой лихорадке. Дрожь не отпускала целые недели. Такого мне не доводилось испытать за всю свою жизнь.