Осмос - Ян Кеффелек

И она пошла в полицию и натерпелась такого стыда!

«Пропала женщина… Хорошо, запишем… У вас есть некие подозрения… Хорошо, хорошо, мадам… Француженка, хорошо… А сколько лет этой бедняжке? Двадцать семь, превосходно… Вы уверены, что ей были сделаны все необходимые прививки? А вы уверены, что она застрахована от како-го-либо несчастного случая? Ну, например, от укуса змеи? А не могли ли ее загрызть волки? Сожрать рыбы? Еноты-полоскуны? Не могли ли ее изнасиловать и убить арабы? Местные хулиганы? Наркоманы? Вы знаете, кто такие наркоманы?» Полицейские покатывались от хохота и хлопали себя по ляжкам в восторге от собственного остроумия. А потом они разводили руками: «Ну что же вы хотите, была здесь эта Нелли, а теперь ее здесь нет, как говорится, была — да сплыла, а господин Лупьен не хочет говорить, где она сейчас находится. Да, вот так история!» И они взахлеб говорили об этом своем ненаглядном господине Лупьене, образцовом гражданине, благородном человеке, бывшем верным помощником и надежной опорой полиции и примером для всех паразитов, что приходят в мэрию и плачутся на свою бедность. «Собственно, в чем вы его обвиняете, этого господина Лупьена?» Нет, полицейские явно не намеревались даже пальцем шевельнуть ради матери, способной бросить сына, ставшего по ее милости наполовину сиротой. Лора поняла, что они не двинутся с места. Они сказали в заключение: «Каждый день в Лумьоль приезжают люди, а потом уезжают, тихо, незаметно, как приехали. И это к лучшему. Так что в данном случае никаких активных следственных действий не будет, а будет вестись так называемое „пассивное расследование“, то есть будут собраны свидетельские показания очевидцев, если таковые объявятся. Вы можете на нас положиться».

На протяжении нескольких месяцев ее не покидало ощущение, что она живет среди подлецов и негодяев, решивших заткнуть кляпом рот истине, очевидной и несомненной. Она уже не раз и прежде становилась свидетельницей того, как лицемерие и притворство объединяли этих лумьольцев, этих на первый взгляд вроде бы бесцветных, смирных людишек, объединяли и превращали их ряды в неприступную крепость. Они не хотели никаких скандалов, никакой истины, которая бы резала им глаза. А Лора задыхалась под тяжестью свалившегося на нее груза, она чувствовала, что не справляется с собой, не может совладать со своими чувствами и в то же время не осмеливается в открытую бросить в лицо обвинение лумьольцам в том, что они покрывают грязное дело, настоящее преступление; она ощущала, что выглядит в глазах горожан смешной со своей верой в добропорядочность Нелли; Лора постепенно выдыхалась… И в тот день, когда музыкальная шкатулка, подаренная Нелли, замолчала, то есть не сказала ее чуть охрипшим голосом: «Привет, это я», Лора сдалась. Но в мозгу у нее упорно продолжал существовать горящий огнем и кровоточащий вопросительный знак, и хотя на протяжении этих семи лет часовая стрелка, вращавшаяся вокруг этого знака, описывала все более и более широкие круги, знак этот не мерк и не исчезал.

Полночь. Лора выплюнула жевательную резинку. Она думает только об одном: об огоньке, который горит где-то на кухне в старой колонке для подогрева воды. Но этот огонек — словно узник в темнице, ведь кухня заперта на ключ. Ах, если бы у нее под рукой оказалась какая-нибудь железяка, тогда она бы спустилась вниз, взломала бы замок и похитила бы огонь, как Прометей… похитила бы для того, чтобы накуриться всласть… чтобы поджечь этот городок с его обитателями, старыми выскочками, вооружившимися до зубов против тех, кого они называют чужаками.

Вдруг Лора открыла ящик стола, где лежали сигареты, мгновенно, как воровка, схватила пачку и бросилась опрометью из кабинета. Через несколько минут она уже была у дома Лупьенов; сердце у нее колотилось как бешеное. Нет, среди деревьев огонька что-то не видно. Как и прежде, место это было каким-то диким и заброшенным, у Лоры опять возникло чувство, что это место, словно проклятием, помечено знаком одиночества. Джип стоял под шелковицей, он стоял такой огромный, такой нескладный на своих высоких шинах, как какой-нибудь толстокожий слон или мамонт… Ей пришлось поднять руку, чтобы схватить ручку дверцы. Ручка поддалась, дверца бесшумно отворилась. На щитке поблескивали ключи. Усевшись на место для пассажира, она включила зажигание и прикуриватель, находящийся на приборном щитке. Два часа спустя Лора, удобно устроившись на сиденье боком, почти развалившись и вытянув ноги, курила девятнадцатую и последнюю сигарету, следя за лачугой Лупьенов из-под полуприкрытых век. Какое из этих окон — окно комнаты мальчика? Вообще-то не так уж и много вопросов надо было ему задать завтра. По сути, был всего один-единственный вопрос… Да, она задаст его неожиданно, как бы совершенно некстати, невпопад, отбросив всякое стеснение… она допустит вопиющую бестактность, но она это сделает! Тем хуже для директрисы. Лора скрестила руки на груди и заснула.

На следующий день, вечером, состоялось заседание дисциплинарного совета, и главным вопросом на нем был вопрос об участи Пьера Лупьена. Заседание состоялось в помещении библиотеки после окончания шахматного турнира, на котором Пьер вышел победителем. В библиотеке немного притушили свет, сдвинули два стола для того, чтобы за ними могли разместиться «особы, облаченные властью»: директриса, всегда разряженная в пух и прах, преподавательница французского по прозвищу Длинноносая, Лора Мейер в черном брючном костюме и черных замшевых сапожках, у одного из которых начала отклеиваться подметка. Посреди библиотеки одиноко сидел Пьер, раскачиваясь из стороны в сторону, вертясь словно на сковородке от смущения и выставляя напоказ новые кроссовки отца, взятые без спросу.

Заседание началось. Пьер вежливо выслушал пустопорожнюю болтовню директрисы о взаимных обязанностях ученика и преподавателя и вообще о дисциплине; затем он точно с таким же выражением лица выслушал речь Лоры Мейер о том, что их разговор носит совершенно конфиденциальный характер, и он может говорить совершенно свободно, а потом и чуть приправленные печалью комплименты преподавательницы французского языка по поводу просто замечательного сочинения, за которое она, правда, не может поставить ему оценку, он сам знает почему.

И вот тут Пьер допустил промах:

— Мы здесь надолго?

— Позволь тебе заметить, что это я веду заседание, и мне решать, сколько мы будем обсуждать интересующий нас вопрос, — сказала директриса.

— Да нет, ничего… — заерзал на стуле Пьер, — я пошутил… да и спешить мне некуда…

— Ну вот, тем лучше.

— Да, тем лучше… или тем хуже… — отозвался Пьер эхом, но внезапно он ощутил прилив какой-то бесшабашной дерзости и едва не брякнул: «Если вы будете ко мне очень приставать со всякими вашими глупостями, вы меня достанете, я ведь могу не выдержать и такого наговорить, что мало не покажется!»

На первом же вопросе он натолкнулся на слова «вымогательство» и «рэкет»; он споткнулся о них и принялся возражать.

— Да нет же, — скорчив презрительную гримасу, запротестовал Пьер, — наш третий класс — вовсе не Чикаго.

По его словам выходило, что в классе ребята очень разные, есть добрые, есть злые, есть хорошие, есть плохие, есть никакие, так, середнячки, или полные ничтожества, как и везде, есть отличники, есть отстающие, и по разным предметам одни успевают лучше, другие хуже, вот они все и помогают друг другу. А что тут такого? Ведь взаимопомощь — это принцип, лежащий в основе религии, торговли и вообще… общества, гражданского общества.