Осмос - Ян Кеффелек

Посвящается Элизабет Неван и Леоноре

Он был достаточно опытен, чтобы понимать, что страдания оставляют в человеческой душе горький осадок, порождающий глубокую скорбь, и эта ежедневно и ежечасно множащаяся скорбь в конечном счете и является причиной смерти.

Джузеппе Томази ди Лампедуза

Грузовое судно «Дезерта» медленно ползло к линии горизонта. Пьер дремал на носу, сидя на лебедке. Он с удовольствием улегся бы на палубе, вытянувшись во весь рост, но железо раскалялось днем чуть ли не докрасна и потому обжигало; но вечером оно остывало, а за ночь становилось холодным как лед. Как только Пьер пытался пошевелиться, наручники начинали позвякивать; вернее, одна рука у него была свободна, зато вторая… на ней красовался «браслет» из нержавеющей стали, а второй «браслет» был намертво застегнут на якорной цепи. Якорная цепь то и дело подрагивала, а вместе с ней подрагивал и «браслет», и это причиняло Пьеру боль. «Ох, только бы они не вздумали бросить якорь!» Пьер то и дело оглядывался, он видел, что «они» находятся в рулевой рубке. «Они…» этот чертов полицейский в облегающей щегольской форме о нем не забывал… Ни на минуту не расставаясь со своей черной дубинкой, он приносил Пьеру поесть, поил, иногда даже заставлял его пить воду, водил в уборную. Он даже совал ему в рот сигарету, и Пьер молча ее выкуривал, прислонясь к поручням. «Когда мы прибудем на место?» — спрашивал Пьер. «Скоро», — отвечал фараон.

Вот уже три дня, как он все повторял и повторял это свое «скоро». Пьеру казалось, что корабль покинул порт три дня назад… А быть может, дней десять или двадцать назад, кто знает? Пьер терял голову, утрачивал представление о времени, потому что время здесь было похоже на горизонт, который всегда был где-то там… ни близко, ни далеко… Скоро… Пьер ни в чем не был уверен, он ничего не ощущал, кроме страха. Чего он боялся? Всего… Быть может, он боялся того, что жив, боялся умереть, боялся своей тени, чьи очертания он видел на палубе корабля, боялся стального «браслета», соединенного с черной якорной цепью. Его взгляд скользил вдоль этой толстой натянутой цепи до огромной зияющей дыры, сквозь которую была видна голубая морская гладь. Ведь его так легко убить… можно так легко от него избавиться… Кто станет о нем тревожиться? Кто станет интересоваться, жив он или нет? Вероятно, «они» только того и ждут, чтобы солнце наполовину сожгло и расплавило его тело своими жгучими лучами, чтобы он почти умер, чтобы бросить якорь. Ему все врут, и судьи, и фараоны… Корабль вовсе не идет на остров, имя которого он носит… «Дезерта»… маленький островок в открытом море, где находится исправительная колония. Все ложь, все обман! Весь этот их треп насчет десяти лет заключения, насчет «надежды на исправление», на то, что он когда-нибудь сможет выйти на свободу… все пустая болтовня! Он видел, что его рука — пленница «браслета», и он знал, что его ждет: жуткий скрежет скользящей вниз якорной цепи, идущей ко дну и увлекающей на дно и его.

Рядом с его тенью возникла тень полицейского и «накрыла» ее. А Пьер и не слышал, как тот подошел…

— Мы почти на месте… Подходим…

Среди облаков, собравшихся на горизонте, одно было чуть темнее других, оно, это облако, похоже, чуть ниже других нависло над водой… вероятно, это было не облако, а остров…

Опустившись на одно колено, фараон на какой-то миг открыл ключом замок «браслета», чтобы отцепить его от якорной цепи, и тотчас же сомкнул у себя на запястье. Теперь они были скованы одной цепью…

— Ну, малыш, кого же ты укокошил?

— Никого.

— Подружку?

— Нет.

— Мамашу?

— Моя мать умерла.

— Но ведь ты из тех, кто вполне способен укокошить свою матушку, не так ли?

Гнусно ухмыляясь, фараон принялся бить Пьера по щекам, сначала вроде бы в шутку, понарошку, но потом разошелся и стал отвешивать настоящие оплеухи.

— Признавайся, это ты ее пришил?

— Нет! Нет! Нет!

Пьер бросился бежать. Но куда он мог убежать, если был «прикован» к полицейскому? Так они и вертелись вокруг лебедки, пока фараон не прижал его к поручням; теперь, соединенные друг с другом коротенькой цепочкой, они напоминали двух одноруких боксеров, одному из которых заплатили вперед за то, чтобы он защищался, а другому за то, чтобы он награждал своего напарника шутливыми оплеухами, он, правда, иногда забывался и наносил настоящие удары. Пьер уворачивался, как мог, тряс головой, отшатывался в сторону, но все его старания были тщетны: затрещины так и сыпались на него; фараон заехал ему кулаком в нос, в висок; у Пьера от боли из глаз сыпались искры, но он этого не осознавал, потому что не чувствовал ничего, кроме страха.

— Признавайся! Признавайся!

Подчиняясь безотчетному инстинкту, тело Пьера все же хотело избежать ударов, и он, хоть и был прикован к полицейскому, упал на палубу, упрямо твердя:

— Нет! Нет! Неправда!

Палуба подрагивала от усиленной работы двигателя, и это подрагивание мучительной болью отзывалось в мышцах и костях Пьера, а тут еще сверху все продолжали и продолжали сыпаться удары…

— Ну, чего ты уперся? Сознавайся, и дело с концом! Это же совсем не страшно! — нашептывал Пьеру на ухо фараон; и он смеялся, поднимая голову Пьера за волосы и заглядывая ему в глаза.

— Ну, так кого же ты пришил?

— Никого!

— А может, отца?

— У меня нет отца…

«Сегодня вечером или никогда», — твердил про себя Марк, вцепившись обеими руками в руль. Да, ехал он с превышением скорости, согласимся с этим, к тому же вел машину так, что подобная езда могла плохо кончиться… как говорится, он мог сам причинить большой ущерб своему здоровью… Да, ему не терпелось поскорее попасть домой, но все же надо соблюдать осторожность… Нельзя же помереть накануне свадьбы! Ему ведь только тридцать один, у него, так сказать, вторая молодость, и он завел себе подругу, совсем молоденькую… Она сказала: «Не забудь вставить в бутоньерку гвоздику…» Да нет, ничего она не сказала, ей было на все наплевать! Эта девица вообще-то его, похоже, просто не выносила! Он ее хотел, а она… она его не хотела, и официальная женитьба тут ничего не исправит! Она же просто словно заново рождалась, оживала, когда он уезжал, а когда он возвращался, она гасла, съеживалась, умирала. Она жила рядом с ним, не замечая его, и очень сожалела о том, что он не поступает точь-в-точь как она. А он был влюблен, несчастный придурок, влюююблееен! Она говорила: «Посмотри в другую сторону, Марк! Отвернись!» И он отворачивался, он смотрел в другую сторону… отворачивался так, что едва шею себе не сворачивал, и она у него потом болела… Да, он по ее приказу смотрел в другую сторону, туда, где она могла быть уверена, что он не увидит ее голые ноги и не сможет пожирать их взглядом… У них были отдельные комнаты, и ночи они проводили врозь. Она спала наверху, он — внизу. Нет, быть нежеланным — это хуже, чем жить совсем одному. А ведь его положение было еще ужаснее: он-то испытывал желание, лежа в своей комнате и сунув голову под подушку. И вот теперь он женится на ней! Да, он женится на ней, чтобы спать с ней днем и ночью, чтобы трахаться с ней без конца… без конца! Да, он рискует… рискует, что его будут обирать и обманывать, рискует, что эта девка станет наживаться за его счет! Он рискует, что придется развестись через полгода, ну так что! Но зато за это время… Ну, иди же ко мне, моя цыпочка, уж я тебе задам перцу!