Сумерки - Дмитрий Глуховский

Понимал ли писавший дневник, что созданная им книга будет обладать магической силой, словно щупальце мифического гигантского кракена захлёстывающей неосторожного читателя и топящего его блёклую действительность в по-маркесовски перенасыщенной красками пучине своего фантастического повествования?

Или же автор сам наделил этой силой своё творение? Я надеялся найти ответ на десятки вопросов, беспокойно, как пчёлы в улье, роившихся в моей голове, в конце дневника. А он подбадривал, раззадоривал меня, раскладывал среди строк приманки обещаний, но, соблазнившись ими, я только попадал в новые силки, ещё более прочно удерживавшие меня, в то время, как миражи обещанных ответов так и оставались где-то на линии горизонта и не думали приближаться.

Впрочем, возможно, это бесконечное оттягивание разговора начистоту было просто одним из уготованных мне испытаний. Преодолев разочарование и подавив ропот, я вскоре был удостоен объяснения — если не всего, то многого из происходящего.

Предостерегая свой отряд от возвращения назад по сакбу, Хуан Начи Коком на самом деле обращался ко мне. Он глядел мне в глаза — сквозь пять столетий, через книжную пыль и тлен, через индустриализацию, фрейдизм и развитый социализм, через тонны дурацких однодневок в бумажных обложках о невероятных приключениях грудастых блондинок в южноамериканских джунглях, — через всё, что должно было сформировать моё представление о мире и о месте в нём индейцев майя. Сквозь всё, что могло заставить меня взглянуть на разворачивающуюся драму как на балаган, заставить усомниться в подлинности этого рассказа. Он устало, но настойчиво смотрел на меня с песочных страниц, утирая со лба пот, и я понимал: это мне предназначены его слова о дрогнувших душах, которым суждено быть растерзанными демонами.

Отступать поздно. Где-то далеко-далеко за спиной с грохотом захлопнулась дверь, с которой начался мой спуск в это подземелье. Заигравшись, я пренебрёг предостережениями, которыми изобиловал дневник. И теперь, если верить Хуану Начи Кокому, единственное спасение было в продолжении начатого пути.

И всё же, прежде чем прервать короткий привал и, рассекая своим мачете хитросплетения майянских суеверий и достойных иезуитов интриг братьев-францисканцев, снова броситься, очертя голову, в дебри заковыристых староиспанских деепричастных оборотов, я решил получше изучить своего нового противника. Кто такой человек-ягуар?

Кюммерлинг только беспомощно пожал плечами. В разделе «Религия и мифы майя» этот проходимец ограничился замечанием о том, что основные боги майянского пантеона имели по нескольку обличий и имён, а также обладали двойниками и антиподами, отчего не вдававшимся в тонкости европейцам казалось, что божеств у аборигенов — неисчислимое множество. Для наглядности он привёл пару слизанных с чьей-то серьёзной монографии рисунков богов, среди которых я узнал покровителя учёных и грамотности — Ицамну, непременных Чаков, а также богиню Луны Иш-Чель.

Человек-ягуар, видимо, являвшийся достаточно заметным персонажем майянской мифологии, всё же был упомянут, но лишь вскользь, среди прочих демонов и демиургов. Полагая, что со среднестатистического читателя и этого будет вполне довольно, Кюммерлинг в своей характерной склеротической манере сбился на другую тему.

Что же, ничего иного я от него и не ожидал. Оставалось надеяться, что Э. Ягониэль не упустит возможности на таком ярком примере продемонстрировать изумлённой публике, чем отличается подлинное волшебство от ярмарочного шарлатанства. Уж он-то не позволит себе обойти вниманием такое любопытное создание. Я был практически уверен в своём успехе, отправляясь на поиски человека-ягуара прямиком в глоссарий.

На «Ч» его, разумеется, не было. Он затаился на букве «Я», как раз под словом «Ягуар», выделенный одновременно и жирным и наклонным шрифтами: « человек-ягуар (миф.) — стр. 272–275». Вот это удача! Сразу три страницы, заполненные скрупулёзно собранными сведениями, смелыми гипотезами, а если повезёт, то и снабжённые иллюстрациями!

267, 269, 271, 277, 279… Постойте, этого не может быть! Сначала я решил, что в спешке пролистнул нужное место, или что склеившиеся от времени страницы попусту треплют мне нервы. Закрыв и открыв глаза, словно рассчитывая таким образом рассеять наваждение, я вернулся на двести шестьдесят седьмую страницу и медленно, методично проделал весь короткий путь до двухсот восемьдесят первой, где, к своему ужасу, обнаружил виденный мной уже мрачный портрет Диего де Ланды.

Нужные мне два листа отсутствовали. Они были удалены из тома аккуратнейшим образом, одним идеально прямым разрезом. Тоненькие полоски бумаги — всё, что оставалось от страниц с двести семьдесят первой по двести семьдесят шестую — свидетельствовали о том, что речь идёт не о типографской ошибке, а о преднамеренном злодеянии.

Листы, извлечённые точно таким же образом из другой книги, лежали на столе прямо передо мной. Отрицать это было невозможно: могущие оказаться бесценными для меня сведения о пресловутом майянском оборотне были изъяты из случайно приобретённой мною книги той же рукой, что подкладывала мне для перевода новые главы дневника.

Были ли эти страницы вырезаны из труда Ягониэля ещё до того, как он попал в мои руки? Или неизвестные оскопили книгу, когда она лежала, преданная мною, дожидаясь своей участи у мусоропровода? Более вероятно второе; иной смысл приобретала в этом случае и пропажа моих переводов первых глав.

На мгновение я ощутил себя крысой, запертой пытливым учёным в хитроумном лабиринте, оборудованном специальными устройствами, поднимающими и опускающими дверки, которые открывают новые ходы, ведущие на свободу или в западню, отсекают пути к отступлению, постоянно изменяют рисунок этого лабиринта, делая запоминание изначального маршрута делом заведомо обречённым.

Нет, я не сам бежал, зашоренно глядя только перед собой, по его бесконечным дорожкам; кто-то направлял меня, отворяя и запирая дверки возможностей, подкладывая нужную информацию, убирая со сцены персонажей, чья роль уже отыграна, чтобы вновь оставить меня один на один с лабиринтом. Значит, выбора не было, была лишь его иллюзия? И каков был пункт назначения того единственного маршрута, который для меня прочертили?

Я вернулся к Ягониэлю. Увлечённый водоворотом своих — будем надеяться, шизофренических — открытий и догадок, я уже решил было, что, материализовавшись посреди изданного десятилетия назад научного труда, портрет Диего де Ланды станет с такой же непосредственностью блуждать по его страницам, возникая в той главе, на которую мне надлежало обратить особое внимание. Но нет — юкатанский епископ был, кажется, вполне доволен своим прежним расположением. Пассажи, посвященные человеку-ягуару, до похищения просто соседствовали с заметками о человеческих жертвоприношениях, будучи включенными автором в раздел «Верования и обряды майя». Однако теперь мне уже сложно было судить, о чём именно предостерегал читателя епископ.

Хуже всего было, что я до сих пор не мог связать воедино всё отдельные события, из которых складывалась — одновременно сейчас и в шестнадцатом веке — эта странная и всё более мрачная история. Может быть, я и сам принял бы в ней более активное участие, будь правила известны мне заранее.