Чужой портрет - Мария Зайцева

не так, наклонился ниже, заглянул мне в глаза, а затем пробормотал, — так…

И за плечи легко вытащил меня из машины.

Я судорожно дернулась в его руках и обреченно застыла.

В глаза ему не смотрела, понимая, что ничего хорошего там не увижу, и морально готовясь к тому, что будет.

Сейчас он просто возьмет меня за руку и поведет к себе в квартиру… Глупая, глупая я какая… Поверившая в то, что со мной можно нормально… Что я могу быть интересна, как человек… Он же так слушал… И улыбался… И смеялся даже… И…

— Маруся? Посмотри на меня… — Каз мягко приподнял меня за подбородок, заглянул в глаза, пытливо и серьезно, — ты испугалась, что ли? Чего?

— Я… Ты меня домой привез… — прошептала я, ощущая дикий жар к крови и страшную в своей горечи обреченность.

— Домой? — Каз непонимающе нахмурился, оглянулся на высотку, а затем покачал головой, — Марусь… Нет, не домой. Я тебе хочу одно пространство тут показать, я думал, тебе интересно будет… Но если не хочешь…

— Я… — промямлила я, судорожно придумывая, что сказать, и неожиданно выдала правду, — я боюсь.

— Чего? — изумился Каз.

— Тебя.

Он замер, все еще придерживая меня, словно переваривая услышанное, а затем, едва слышно выругавшись, убрал руку с плеча и вторую от лица.

Тяжелая ладонь соскользнула вниз, прошлась по предплечьям, оставляя за собой жаркий след. И пропала.

И я как-то сразу смогла дышать.

А Каз тихо попросил:

— Посмотри на меня, Маруся.

Я послушно подняла взгляд, и Каз продолжил, спокойно и убедительно:

— Тебе не надо меня бояться, Маруся. Никогда. Только не тебе. То, что было на балконе… И до этого, в кабинете… Это не повторится.

Я подождала продолжения, изучая его смуглое, красивое лицо, ища в нем тень насмешки, фальшь, хоть что-то, что позволило бы зацепиться за такую стройную и кажущуюся правильной и незыблемой теорию о двуличности и опасности всех мужчин.

И не нашла ничего.

— Ты мне веришь, Марусь? — спросил Каз.

И я кивнула.

Кивнула прежде, чем осмыслила свой ответ. И сама удивилась этому.

А Каз, сверкнув белозубой улыбкой, снова предложил мне руку и указал на дом:

— Пойдем? Тут панорамный лифт, не боишься высоты?

— Ее — точно нет, — пробормотала я, принимая его руку и послушно топая рядом.

Эмоции все еще бурлили в крови, выплескивая адреналин в вены, меня немного поколачивало, а в груди скопился и застыл плотным, грязным комом страх. Я все равно боялась. Очень боялась. Но шла.

Не знаю, почему.

Казалось, после того, что случилось с Алексом, я никогда не позволю заманить себя опять в ту же ловушку… Так наивно об этом думать…

Я шла и очень сильно надеялась… На что-то. Например, на то, что в жизни моей уже явно должна быть светлая полоса. Пора уже.

Каз ни слова больше не сказал по поводу произошедшего, мы вознеслись в панорамном лифте на самый верх, и это было захватывающее ощущение. Я никогда не ездила в таких лифтах, потому в какой-то момент даже ухватилась за ладонь Каза, испугавшись.

А он рассмеялся и мягко прижал меня к себе за талию. Аккуратно так, просто оберегая, давая незыблемую опору в этом прозрачном неустойчивом мире стекла и металла.

И я ему была за это благодарна.

И вот теперь мы стоим на эксплуатируемой крыше, где явно ведутся какие-то ремонтные работы. То ли ресторан тут будет под открытым небом, то ли просто общественное пространство неизвестного назначения.

И я смотрю с высоты двадцати пяти этажей на раскинувшийся под ногами город. И думаю, что определенно в моей жизни светлая полоса наступает. И, может, надо начинать верить людям?

Глава 32

— Вот смотри, здесь идет искажение, у тебя свет падает слева, а тень где?

Ваня сосредоточенно сопит, послушно вглядываясь в рисунок в поисках тени.

— Внимательно еще раз на натюрморт посмотри, там же все видно…

Я легкими штрихами намечаю на рисунке направление тени, и Ваня вздыхает.

— Что вздыхаешь? Не нравится? — не то, чтоб я переживаю, просто чуть волнуюсь. До этого я работала с маленькими детишками, они как-то послушней, и все реакции ярче. А Ваня уже подросток, у него, несмотря на открытость, не всегда можно выяснить, как именно воспринимается задача.

— Не, — выдыхает Ваня, — не нравится…

— Почему?

— Я думал, что природу будем рисовать… Или, там, людей… А тут, — он с легким пренебрежением указывает на построенный мной натюрморт из глиняного горшка и луковицы, — горшки всякие.

Я улыбаюсь. Очень ярко в этот момент его забавная мордашка напоминает суровое лицо его отца. Я прекрасно могу представить, как именно будет выглядеть Ванька в свои восемнадцать и старше. И очень надеюсь только, что в этих темных глазах не появится то жестокое, вгоняющее в оторопь выражение холода, которое иногда повяляется у его отца.

— Ваня, — говорю я мягко, — прежде, чем приступать к более сложным вещам, нужно освоить азы, понимаешь? Ну вот, ты читать же не сразу начал? Или писать? Сначала ты выписывал в прописи закорючки, палочки наклонные, потом буковки… И только потом слова. И здесь то же самое. В любой деятельности так.

— А вот есть такие занятия, где ты рисуешь, а в конце сразу картина… Я видел в сети.

— Есть, конечно, — киваю я, — но это развлечение, понимаешь, а не обучение. Это очень хорошо, но в качестве обучения не подходит… Вот смотри, мы с тобой сначала делали что-то вроде схемы… И ты уже понимаешь, что сходу правильно перенести на бумагу форму не получится. Для это надо постоянно трудиться, набивать руку… Давай еще раз попробуем…

Ваня кивает, и мы пробуем. Еще раз.

И еще.

И так до тех пор, пока трудная тень не ложится правильно на белый лист.

И Ванька, глядя на результат своих трудов, не улыбается довольно.

А следом за ним улыбаюсь и я, думая о том, что для двух недель занятий успехи у мальчика отличные. В нем явно есть задатки, которые необходимо развивать. Великим художником он не станет ( хотя, чем черт не шутит), но