Языческий алтарь - Жан-Пьер Милованофф

С того дня наши отношения стали потихоньку меняться. Зита, интересовавшаяся практической стороной всех вещей, первой сообразила, какую выгоду можно из этого извлечь. Как-то вечером она забыла на скамье свою тетрадь по латыни и на следующий день с удовлетворением увидела, что кто-то исправил карандашом ее глупости. С тех пор гость тети Элианы превратился в нашего немого репетитора, проверявшего, а то и делавшего наши задания, – настоящая находка для таких лентяев, как мы. А летом он по просьбе нашей крестной выполнил своим нетвердым почерком несносные «задания на каникулы», которыми тогда норовили обременить школьников.

Ныне, по прошествии лет, я уверен, что Эфраим понимал, какую опасность представляет пробуждение его чувств, и отчаянно пытался ему сопротивляться. В его душе, лишившейся способности таиться, любой проблеск, даже намек на возможность счастья сразу бередил страшную рану. Мне вспоминается мимолетная картина, тогда оставшаяся совершенно не понятой, а теперь совершенно мне понятная. Произошло это, наверное, в первый день учебного года, в очень тягостный для него день. Мы с Армеллией бросились к нему, чтобы показать расписание и учебники, а он прирос к скамье, зажав ладонями худую голову и отказываясь глядеть на наши набитые битком новые ранцы. А ведь всего мгновением раньше он высматривал нас, приложив ладонь козырьком ко лбу, чтобы, увидав, успокоить Элиану, в тревоге маячившую за окном…

Разве кто-нибудь когда-нибудь постигнет человеческое сердце?

Однажды ноябрьской ночью снег без передышки засыпал пустошь. Кажется, я помню, что, желая как следует отпраздновать начало зимы, я не пошел в школу и весь день катался на санках. Эфраим так и не показался. После ужина Элиана по привычке отправилась к нему и нашла на двери записку, которую я воспроизвожу по памяти:

«Эта жизнь здесь, рядом с вами! Эта жизнь рядом с вами и с детьми! Я не выдержал ее, не выдержал тишину этой ночи, которой недоставало только пожара, чтобы стать полной. Необходимо уйти, чтобы избавить вас от того, что преследует меня. И я ухожу, чтобы не навлечь на вас беду. А вы, Элиана, простите меня и забудьте зло, которое я вам причинил».

Внезапный уход Эфраима принадлежит к тем безмолвным несчастьям, которые не попадают в архивы и по этой причине остаются неведомы историкам. В считанные дни тетя Элиана перестала смеяться и выдумывать, наряжаться, пудриться, красить губы, крутить мельницу, крылья которой разгоняют скуку. Зимними вечерами не видно больше, чтобы она, окрыленная мыслью о ожидающих ее счастливых часах, покрывала плечи синей накидкой, не слышно ее обращенных к нам слов: ступайте, дети, не опоздайте на свидание со сном и с грезами, а у меня собственное свидание. Даже ее пылкое безумие, так хорошо защищавшее нас от тревог памяти, превратилось в пепел. Наступили ужасные годы, долго описывать которые не входит в мои намерения. Знаю, что грозовыми ночами, когда дождь, бьющий по бирючинам сада, походил на ворочание битых раковин, тетя Элиана рыдала у себя в спальне и ежилась под периной, как животное в муках. Одна старушка Зита могла бы сказать, как я настрадался от этого плача. Вспоминает ли она, как и я, дни, когда хмельной голос крестной умолял нас поскорее покинуть постели и самим приготовить себе кашу? На обратном пути из школы мы иногда видели ее под пастушьим зонтиком, который я потом вручил Бьенвеню. Что ты там делаешь, тетя Элиана? Ты простудишься! Но у нее всегда находился предлог, чтобы крутиться вокруг скамьи. Однажды она придумала, что потеряла там футляр от очков. В другой раз собирала сухие ветви для завтрашнего камина. Эти мелкие и слабые выдумки печалили нас еще больше, чем ее прежние бредни.

Когда возвращались теплые сухие дни, она уже не ходила по главной аллее с корзиной горячих блинов под салфеткой, и мы больше не устраивали пикников под большой сосной. Как ни больно мне это признать, ибо я не делаю добровольных уступок врагу рода человеческого, не вызывает сомнений, что тетя Элиана напрочь лишилась рассудка. Для нас, совсем еще детей, было совершенно невероятно, что мы должны защищать нашу опекуншу от бед, от которых ей самой полагалось оберегать нас. Приходится с угрызениями совести вспоминать наши с Зитой уловки, порой преступные, с целью скрыть от чужих странности нашей родственницы, когда мы выполняли вместо нее все формальности и заполняли все бумаги, требующие взрослой смекалки.

Говоря о чужих, я, само собой, не отношу к ним Леруи и Сокдело, ежегодно наведывавшихся к нам на Страстную неделю. Открытка с Монбланом, оповещавшая об их скором приезде, ненадолго вырывала крестную из ее безучастности, а мы начинали считать часы, остававшиеся до гудков за воротами, подобно ждущим увольнения солдатам, вычеркивающим из календаря один день за другим.

Возможно, в те далекие юные годы я не знал ничего более волнующего, чем мгновения, когда эти двое, постаревшие с виду, но еще бойкие, выходили из машины с пакетами в руках. Каждый раз мы надеялись, что с ними приедет дядя Жан или что у них будут сведения о нем. Они, со своей стороны, надеялись узнать о нем у Элианы. Так радость новой встречи сопровождалась разочарованием, уменьшавшимся понемногу в последующие дни, когда мы катались на машине с Сокдело, играли в шары с Леруи, когда жизнь входила в свои нигде не записанные права.

Что еще сказать? Что мы никогда больше не видели дядю Жана? Что я не переставал гадать, умер ли он или живет за границей? Что воображал, будто много раз в течение своей жизни на него наталкивался? Отдал немало часов придумыванию прошлого, когда нужно было заниматься своим будущим? Что о битве за Нарвик я знаю от Леруи? Что это благодаря ему я не забыл партизан Бофортена и убийство нацистами капитана Бюлля? Что Сокдело усадил меня, шестнадцатилетнего, за руль своего «Панхарда» и дал первый урок вождения на извилистых дорогах в виноградниках? Что годом позже ему помешал приехать прострел? Что потом Леруи перенес операцию на горле? Так проходят дни, ночи и воспоминания. В двадцать лет Зиту бросил тореадор, и она вышла за пикадора. Душой ее свадьбы был Сокдело. Леруи отозвал меня в конце церемонии венчания в сторонку и взял с меня клятву, что я не забуду Эфраима и приду ему на помощь, если когда-нибудь повстречаю. Это был мой последний разговор с ним.

Через два года – да будет навсегда проклят тот год! – Сокдело и тетя Элиана покинули этот мир. Зита утверждала, что они в раю, вместе с дядей Жаном. Я чуть не надавал ей пощечин: ведь тем самым она утверждала, что Эфраим, герой нашего детства, мертв. Иначе он бы нам написал. Эту точку зрения я не разделял. Я полагал – и до сих пор полагаю – что он не дает о себе знать по той же причине, по какой ушел от нас. Полагал – и полагаю по сей день – что он решил слиться с загадкой времени, которую не постигнуть, пока она перед нами, но можно разгадать, когда она далеко.

10 октября 1996 года, после празднования дня рождения Зиты – и заодно и моего – в Ниме, я мчался в сторону Солинярга, как вдруг бродячая собака, направлявшаяся из одного неизвестного пункта пространства в другой, столь же неведомый, пересекла мне дорогу. Несмотря на содержание алкоголя в моей крови примерно в два грамма на литр, я сумел объехать беднягу, резко свернув в сторону деревьев на обочине. После этого я с чувством исполненного долга впал в кому до самого Рождества.