Байки служивых людей - Александр Новиков

– Не очкуй, – говорит. – Учиться будем.

После построения идем с ним, садимся. Он достает записную книжку и сует мне:

– На, переписывай...

Я смотрю на заляпанную страницу и ахаю: там настоящий словарь.

– Давай-давай, – покровительственно говорит Меря, – ты тут без этого не человек. Перепишешь, выучишь, будешь сдавать.

Я пробегаю глазами несколько первых слов: «Бас – сиська. Берлять – есть, жрать. Бэйная – здоровенная, большая...» – и ошеломленно киваю.

Потом, через несколько месяцев, когда я уже довольно свободно разговаривал на военно-оркестровом сленге, я даже находил удовольствие в этимологии некоторых слов. Ну например, «бэйная» и «эсная» – от разновидностей духовых инструментов: скажем, туба может быть «бэйной» – настраиваемой на си-бемоль (буквенное обозначение си-бемоль – латинское «В»), а может – «эсной», то есть настраиваемой на ми-бемоль (латинское обозначение «Es»). «Бэшка» или «бэйная» туба по размеру больше чем «эска» – отсюда и такие слова в сленге.

А вышеописанный разговор после зубрежки по «разговорнику» доброго Мери, я бы перевел так: «Вчера два сверхсрочника в пивняк заползли... Там две девушки сидят – одна здоровая такая, а вторая совсем мелкая... Ну покурили <Тоже замечательная этимология глагола «Пофаить» неведомыми путями произошло от английского «Fire» – огонь>, взяли пива, попробовали – моча какая-то... Поболтали с девчонками – а те говорят, что тут и еду размешивают. Ну, предложили им погулять по парку, те вроде не против. Пошли в нижний парк, там Леха одну за грудь прихватил <Кстати «прихватить» чаще может патруль. «Прихват», соответственно – попытка подловить на чем-то неуставном, запрещенном>, а та ему как даст в рыло с размаху!..»

* * *

Одна из самых больших странностей в поведении военных музыкантов – их, собственно, «военность». Возьмем отношение к форме: что вы скажете, увидев, как интеллигентный человек, студент консерватории старательно наглаживает на форменке «складку борзости» или сгибает «краб» на бескозырке так, что его становится легче рассмотреть в профиль, нежели в фас? Как вы отреагируете на то, что после экзамена, скажем, по дирижированию, эта умница несется в воинское ателье и устраивает там портнихе скандал: мол, клеш слишком маленький, не по выслуге, и теперь его «в команде» засмеют? И как вам понравится, что этот самый юноша, который вот-вот сядет в оркестровую яму Мариинки, покупает за сумасшедшие деньги у какого-то дембеля из кадровой роты бескозырку-таблетку – такую крохотную, что она едва держится на его стриженом затылке...

Это необъяснимо. Как и дедовщина в оркестре. Тем не менее она есть, хоть и не такая, как, скажем, на корабле или в стройбате...

На первую ночевку я явился ни жив ни мертв. Начальник в этот день строго сказал мне, что его следует называть не «Александр Иванович», а «товарищ старший лейтенант». И что хватит мне таскаться на ночь домой, а пора начинать служить. И чтоб в двадцать два тридцать я, как штык, был в команде. И я обреченно кивнул.

«На баночке» (то есть дежурным) в этот вечер стоял Меря. Он лениво посмотрел на меня и сказал:

– Ну что, чувачок, будем глазки строить или спать?

– Спать, – покорно соглашаюсь я.

– Как? – удивляется Меря. – А кто приборочку будет делать генеральную, а?

– Кочумай, Меря! – вступается за меня проходящий мимо Фалишкин. И не успеваю я проникнуться к нему благодарностью, как он добавляет: – Пусть лучше спит. А то сейчас со страху обоссытся!

Видно, на лице у меня написано, что я боюсь. А боюсь я, потому что, повторяю, как раз перед этим прочел «Сто дней до приказа». И испытывать на себе все эти ужасы мне вовсе не хочется.

Стою я, как идиот, посреди кубрика и не знаю, что мне делать – все спокойно ко сну готовятся, топают в гальюн в одних трусах, белье расправляют, а я даже не знаю, где моя койка. На всякий случай стал я раздеваться и складывать одежду в свободный рундук.

Наконец ко мне подходят два угрожающего вида дембеля.

– Что, растерялся? – неожиданно ласково спрашивает Сэм, командир отделения.

– Ага, – чуть ли не всхлипываю я.

– Тогда – на! – цедит Ришат, который в считанные дни должен «дембельнутъся».

В моих руках оказывается ремень с новенькой бляхой.

– Почисти быстренько, сынок, и давай спать ложись, – Сэм зевает и направляется к койке.

– Не буду, – говорю я и удивляюсь собственному кретинизму.

Сэм останавливается.

– Не будешь?! – изумляется Ришат. – Почему?

– Потому что если я сегодня это почищу, то завтра буду чистить гальюн зубной щеткой. А я не хочу, – я чувствую себя очень храбрым, но уже покойником.

– Во мудак! – говорит Сэм, переглянувшись с Ришатом. – У нас ведь и гальюна-то своего нет, кто ж тебя чистить-то его пошлет. Ты где этого набрался?

– Все равно не буду! – Я уже практически ничего не соображаю от страха и несу всякую околесицу: – Я вот что вам скажу: хотите меня бить (они снова переглянулись) – бейте, но учтите: если я до чьего-нибудь горла доберусь – не отпущу.

– Ты это... – Ришат с трудом выдергивает из моих немеющих рук ремень. – Не осли! Бляху почисти и спать ложись, душитель. Кто тебя тут бить станет, кому ты нужен-то на х...й? Хотя, конечно, если не почистишь – будут проблемы.

– Ну! – подтверждает Сэм. – Сам же летёха тебе и впердолит по самые гланды...

– Летёха?.. – теряюсь я (летёхой называли начальника, причем даже потом, когда он дослужился до капитана). – Врешь, он дедовщины не допустит!

– Ну точно мудак! – сплевывает Ришат и, махнув рукой, отправляется спать.

Сэм тоже уходит, а я остаюсь один посреди чужого и страшного кубрика. Когда все наконец укладываются, я выбираю себе свободную койку и, быстро расправив влажное белье, бегу к стеллажу с музыкальными инструментами. Там, дрожа от предчувствия беды, я выбираю себе самую тяжелую дюралевую подставку от большой тарелки, которая в сложенном состоянии похожа на дубинку, и юркаю с ней в обнимку под одеяло.

Сжимая подставку, я жду злющих дембелей, которые вот-вот придут меня бить. Я уверен, что не засну всю ночь, и тут же отрубаюсь.

Просыпаюсь я оттого, что понимаю: надо мной склонилась чья-то стриженая башка. Сразу все вспомнив, я вцепляюсь в шею нависшему надо мной и изо всех сил принимаюсь ее сжимать.

Раздается свистящий хрип:

– Ты что?! Отпусти, сука!!!

Но я со страху все сильнее сжимаю пальцы. Хрип переходит в визг, потом в кашель, и, наконец, я получаю страшный удар в глаз. Руки мои непроизвольно разжимаются, и я куда-то проваливаюсь. Последнее, что я слышу, – мой внутренний голос, который издевательски интересуется:

– Что же ты, лопух, про подставку-то забыл? Эх...