Осиновый крест урядника Жигина - Михаил Щукин

— Первое замечание касается неписаного закона кожемяк — сирых и убогих здесь никогда не прогоняют. Жить, конечно, не пустят, но обогреть и накормить — святое дело. А он прогнал, еще и побить грозился, — вторая костяшка со стуком поменяла свое место, и полицмейстер продолжил: — Еще одно замечание. Когда это видано, чтобы в будний день коренной кожемяка пребывал в своем жилище в бархатной жилетке, а на рукавах рубахи имел запонки, — и третья костяшка полетела по толстой проволоке и звонко щелкнула, — Последнее замечание, пожалуй, и обсуждать не нужно. На руке у кожемяки красуется золотой перстень. Да, да, без этого перстня он вонючие шкуры таскать не может. Этикет не позволяет! Все вышеизложенное позволяет сделать вывод не иначе, как господин Азаров скрывается в этой избушке. Арестовать? Рано, пусть дозреет, пусть в страхе поживет. Убежать он не убежит, а страх доломает, тогда ему арест как облегчение будет, тогда и рассказывать станет, как на исповеди. Не зря же от него перегаром несет, значит, пьет горькую, не от радости пьет, от страха. Подождем…

Полозов с прежним веселым стуком вернул все костяшки на место, шагнул к доске и мелом написал на ней: «Парфенов, Азаров. Кто еще?» Затем испещрил вопросительными знаками едва ли не половину доски, постоял, оглядел написанное и быстро все стер тряпочкой. Вернулся к столу и принялся пить чай с маленькими солеными сушками, которые он очень любил.

Весь Ярск знал полицмейстера Полозова как истового служаку, живущего по строгим параграфам казенного устава. Всегда вежлив, немногословен, крайне осторожен в знакомствах и никогда не принимающий приглашений на званые обеды. Одним словом, застегнутый на все пуговицы, как его тщательно выглаженный и вычищенный мундир. Многие ярские дамы тайно, а порой и явно вздыхали по холостому красавцу, но он вел себя так, словно дал монашеский обет.

И лишь немногим подчиненным доподлинно было известно, что за внешней завесой скрывается страстная, а порой и безрассудная натура. Время от времени, нарушая все параграфы, какие только возможно, он лично брался за самые сложные и запутанные дела, сидел в засадах, переодевшись, пробирался в притоны, бывало, что сходился с уголовным элементом в рукопашных, и глаза его в часы опасности загорались азартным блеском, какой бывает у заядлых картежников, когда они распечатывают новую колоду.

На этот раз глаза его вспыхнули при расследовании ограбления в Сибирском торговом банке. Чутье подсказывало — это не просто ограбление, когда налетели, постреляли, схватили и убежали, а дело с двойным, может, даже и с тройным дном, и до этого дна требовалось обязательно докопаться.

Резко, так, что стакан тонкого стекла жалобно звякнул в серебряном подстаканнике, Полозов отодвинул недопитый чай и поднялся со стула, застегивая пуговицы мундира. Натянул сапоги, прошелся по кабинету, словно хотел привыкнуть к ним, возле зеркала задержался и тщательно причесал волосы. Внимательно оглядел себя и остался довольным. Никому бы и в голову не пришло, что еще три часа назад, нарядившись нищим, именно этот человек бродил, согнувшись, по узким тропинкам поселения, где живут кожемяки.

А еще через час с небольшим он уже сидел напротив управляющего Сибирским торговым банком господина Зельманова и вежливо спрашивав:

— Скажите мне, будьте любезны, ваш Азаров не испытывал финансовых затруднений? Долги, карты, женщины, наконец?

— Да ни в коем случае, Константин Владимирович! Какие женщины, какие карты, он туза от шестерки отличить не мог! Скромен, незаметен, исполнителен больше о нем и сказать ничего не могу. Обычный служащий, ни в чем предосудительном замечен не был.

— Так почему же он тогда исчез?

Зельманов покрутил головой, будто у него внезапно заболела шея, и развел пухлыми руками, давая понять, что ответа он не имеет. У Зельманова не только руки были пухлыми; низенький, с брюшком, он весь был пухлый, как свежеиспеченная оладушка, на которой поблескивает масло. Неожиданно подскочил в кресле, словно его подкинули, и заторопился:

— Я готов всячески способствовать раскрытию преступления, но, если я не знаю, значит, не знаю. Простите великодушно!

— Да вы ни в чем не провинились, Сергей Львович, значит, и прощать вас не за что. А что касается помощи, я ее с благодарностью приму. Скажите мне, возможно ли поменять баулы с деньгами, и, если возможно, кто может это сделать?

— Я вас не понимаю, Константин Владимирович! Как это — поменять?!

— Ну, допустим, следующим образом… Деньги из баулов, уже опечатанных, изымаются, а вместо денег вкладывается аккуратно нарезанная бумага. И баулы еще раз опечатываются.

— Такого не может быть! — Зельманов снова подпрыгнул в кресле.

— К сожалению, может, Сергей Львович. Мы нашли баулы, а в них, к великому огорчению, нарезанная бумага. Если вы мне окажете любезность и проедете вместе со мной, я вам все покажу в натуральном виде.

— Конечно, конечно, поехали. Боже мой! Боже мой! Это же целая неприятность!

И Зельманов, хлопая себя пухлыми руками по пухлым бедрам, выкатился следом за Полозовым из своего кабинета. С длинного мясистого носа у него капал пот, но он этого не замечал.

13

Капитоныч, как и обещал, приехал к Марфе в обед. Прошел в калитку и долго не поднимался на крыльцо, разглядывая крепкий и веселый домик: под железной крышей с узорчатым карнизом, с узкими, высокими окнами, украшенными наличниками с деревянной резьбой. Разглядывал, покачивал головой и пристукивал острым концом костыля в деревянный настил, очищенный от снега. Налюбовавшись, взошел на крыльцо и снова покачал головой, увидев витую веревочку с медным наконечником, висевшую сбоку двери. Осторожно дотянулся до нее, дернул и в ответ ему заливисто прозвенел звонок.

— Богато живем, богато… — успел еще пробормотать Капитоныч и замолчал, когда перед ним открылась дверь.

Встретила его сама Марфа. Провела в дом, усадила и даже костыль осторожно прислонила к стене, чтобы он не мешал гостю. Все это она проделала спокойно, неторопливо, и Капитоныч, глядя на нее, подумал: «Ишь ты, какая птица вызрела, важная. И не подумал бы, когда цыпушкой была, что такие крылья отрастут…»

— Какой ответ мне принес, Наум Капитонович?

Он поднял голову, посмотрел на нее и посетовал:

— Шибко уж важная вы стали, Марфа Ивановна… Про здоровье не спросили, на морозы не пожаловались, сразу вскачь — вынь да положь!

— Чего же время на пустые разговоры тратить, — Марфа даже не улыбнулась, — здоровье у вас отменное, еще меня переживете. А морозы… Что на них жаловаться, пройдут, тепло будет… Я ответа жду.

Капитоныч поерзал на стуле, руки уложил на коленях, убрал, снова уложил — не готов он был к такому крутому повороту; собирался поговорить сначала о том о сем, выведать или хотя бы догадаться, зачем Марфе понадобился банковский служащий Азаров. А она вот как — будто ножом отрезала, давай ответ и весь сказ. Но и самого Капитоныча не лыковыми нитками сшивали: руки сжались в сухонькие кулачки и улеглись на коленях, не шевелясь, а взгляд, как вчера, в трактире, мгновенно стал холодным и острым. И голос изменился — твердый, словно с железным стуком: