Осиновый крест урядника Жигина - Михаил Щукин

Марфа, не отвечая, продолжала плакать и при этом счастливо улыбалась.

16

Посреди тишины и покоя возник неожиданно за дверями палаты в городской лечебнице неясный шум, словно ветер проскочил по макушкам деревьев, простучали торопливые шаги, и послышался сердитый, приглушенный голос, похожий на шипенье:

— Швабру, швабру из угла уберите, олухи!

Еще раз простучали быстрые шаги, и все стихло, замерло.

И в этой снова наступившей тишине послышались другие шаги — размеренные, тяжелые. Дверь палаты распахнулась и в проеме возникла тучная фигура генерал-губернатора Александра Николаевича Делинова. Не поворачивая головы, он зычно скомандовал:

— Никому не заходить!

И сам закрыл за собой дверь палаты.

Полозов попытался приподняться, опираясь на локоть, но рана пыхнула болью, и он сморщился, откидываясь на подушку.

— Лежите, Константин Владимирович, лежите. Не парад принимать пришел, а раненого навестить. Как себя чувствуете?

— Спасибо, Александр Николаевич, за заботу. Чувствую себя хорошо.

— Ну, и слава богу, если хорошо. Лекари мне доложили, что организм у вас молодой, крепкий, пообещали, что скоро поправитесь. Заодно, уж простите, заодно хотел услышать подробности. Письменный рапорт ваш мне доставили, прочитал, а теперь, если не трудно, своими словами…

Все-таки не любил генерал-губернатор читать казенные бумаги. И дело заключалось не в том, что он ленился или капризничал, а в том, что не доверял написанному на бумаге. Не мог одолеть чувства настороженности. Иное дело, когда человека перед собой видишь и слышишь, как он говорит. Тогда и картина ясная получается.

Полозов обстоятельно доложил обо всем, что произошло на прииске. Генерал-губернатор его внимательно выслушал, долго молчал, нахмурив брови, затем поднялся со стула, прошел к окну и произнес, казалось бы, совсем не к месту:

— Это надо же так двор загадить! И золу, и помои — все под нос себе валят! Весной снег растает, вонища будет — не продохнуть! — и дальше, без всякого перехода, сообщил: — Парфенова завтра в соборе отпевать будут. Никак решить не могу — ехать или не ехать. Все-таки, наверное, придется. Как же, уважаемый гражданин, краса и гордость Ярска. Я так понял, Константин Владимирович, что если бы не урядник этот, как его… Жигин? Если бы не Жигин, имели бы мы с вами постный вид. Вот так у нас всегда и случается, хвалим и чествуем одних, а когда жареный петух в задницу клюнет, спасают нас совсем другие, о которых мы и слыхом не слыхивали. Надо его хоть к награде какой-то представить…

— Нельзя, Александр Николаевич.

— Как это — нельзя?

— Становой пристав и исправник выговор ему объявили.

— За что?

— Два раза подряд упустил беглого каторжника Комлева.

— В третий раз пусть его сами ловят! Умники! Мне в это дело не с руки ввязываться, не по чину. Вы, когда поправитесь, сделайте так, чтобы выговор этот отменить… Придумайте. А Жигину я пятьдесят рублей отправлю, из своих средств, без афиширования. Забыл вам сказать, господин Зельманов в отставку подал со своего поста, как думаете выкрутится?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Ну, какого черта такое безобразие развели! Помои себе под нос льют и льют! И золу валят! Э-э-х! Выздоравливайте, Константин Владимирович, там чай для вас оставил, будут заваривать. Обязательно пейте, супруга лично занималась, какой-то особенный…

— Благодарность мою передайте Ирине Алексеевне.

— Непременно передам.

Делинов ушел, и скоро его громкий командный голос наполнил длинный коридор городской лечебницы.

«Будете теперь знать, куда помои выливать, — Полозов смотрел в потолок и усмехался, прекрасно понимая, что дело вовсе не в помоях. — Могу лишь посочувствовать вам, Александр Николаевич, нехорошая история, с запашком. И во всей этой истории только урядник Жигин уважения достоин. Пятьдесят рублей — сумма для него, конечно, нелишняя, да только все равно неприятная — украдкой сунули. Но что делать? Если чествовать как героя, всю историю наизнанку выворачивать придется, а так не хочется изнанку эту показывать… Ничего, Жигин, подожди, встану на ноги, я тебя не позабуду».

Сам же Илья Григорьевич Жигин, о котором вспоминал полицмейстер и которого знал теперь даже генерал-губернатор, сидел на крыльце своего дома, ни о чем не догадываясь, смотрел на двор, очищенный от снега, и ждал, когда Василиса позовет обедать. Он привез ее из больницы сразу же, как только добрался до Елбани. Обругал фельдшера, который запрещал ее забирать и бормотал какие-то непонятные слова, взял жену на руки и понес к саням, даже не оглянувшись. Всю дорогу Василиса молчала, а когда они оказались в доме, она негромко его позвала:

— Илюшенька, сядь рядом, и руку дай мне.

Приняла его крупную, тяжелую ладонь, прижала к своей груди и вздохнула:

— Ну, вот, теперь я выздоровела. А фельдшер наш глупости городил. Мне, Илюшенька, нынче хворать некогда, я ведь затяжелела… Будет Алешеньке замена… Ты за меня не бойся, я от тоски из ума вывихнулась, что тебя рядом нет. А теперь есть…

Посидела еще, погладила его руку и принялась хозяйничать. Жигин тоже поднялся и пошел откидывать снег со двора.

Было это несколько дней назад, а сегодня жизнь текла уже по обычному руслу: вернувшись со службы, он переметал на новое место, ближе к загону, стог сена, наколол дров, натаскал воды в баню, и над маленькой трубой теперь весело вился кудрявый дым.

Сидел, вольно вытянув ноги, отдыхал, ждал, когда его позовет Василиса, и даже не вспоминал о том, что произошло с ним недавно.

Зачем вспоминать?

Надо дальше жить, ведь она еще длинная — жизнь. Мудреная штука, нелегкая…