Сад небесной мудрости: притчи для гармоничной жизни - Майкл Роуч

– Так, значит, мы должны всё отдать? – почесал я в затылке.

– Всё! Но с умом. Большой ошибкой будет отдать больше, чем мы способны отдать, а потом чесать в затылке и жалеть о содеянном.

Поэтому мы должны отдавать столько, сколько сумеем, может быть, даже больше, чем мы думаем, но никогда нельзя давать больше, чем мы можем отдать с радостным сердцем. Начни с малого, прибавляй в час по чайной ложке, медленно, но верно наращивай совершенство, и тогда в конце концов ты будешь в состоянии отдать все, ибо, только отдавая все, мы можем достичь всего и уж тогда действительно даровать каждому, кто нуждается, все то, в чем он нуждается.

– А мы только вещи должны отдавать? – снова спросил я.

– Не тебе бы задавать такой вопрос! Уж ты-то знаешь, что высочайшее подношение, которое только можно получить, было пожаловано тебе самому на святой земле этого Сада, – это дар понимания того, что именно создает нас самих и этот мир, понимания того, как из мира утрат и страданий его можно превратить в мир блаженства.

Он взял меня под руку, как будто собираясь увлечь мимо темного угла Сада к ярко освещенной лунным светом восточной стене, где ручеек щедро поил своей водой осенние цветы. Мы и двух шагов еще не сделали, как он вдруг отпустил мой локоть и слегка толкнул меня в бок; я споткнулся, однако удержался на ногах и повернулся к нему слегка озадаченный. То, что я увидел, удивило меня еще больше: его мощный торс низко наклонился к земле, большое овальное лицо было обращено вниз, а умные сосредоточенные глаза пристально вглядывались в траву. Он протянул руку и подхватил прекрасную божью коровку вишневого цвета с черными пятнышками на спине. Та покрутилась-покрутилась на кончике его безымянного пальца да и улетела в небо, расправив крылья.

– Вот тебе и третий вид даяния, – сказал он со смехом, разгибаясь мне навстречу. – Третий вид даяния, который есть дарование защиты. А ведь ты чуть не наступил на нашу маленькую сестричку.

Я застыл, оглядывая траву, – не наступить бы еще на какого-нибудь родственника. Его слова меж тем напомнили мне кое-какие мысли, которые некоторое время не давали мне покоя.

– Но если я наступил на нее… – начал я.

– Ну и? – Его тело чуть выпрямилось, казалось, передо мной стоит опытный боец, участник многолетних дебатов на поле брани самого Мышления.

– Я смог бы раздавить ее, если бы в ее собственном уме был кармический отпечаток, который заставил бы ее видеть саму себя, испытывающую боль; то есть отпечаток, который попал в ее ум, когда она в прошлом сама причинила кому-то страдание.

– Верно, – промолвил он со спокойной уверенностью, похожий на фехтовальщика, который знает все замыслы своего противника на три хода вперед.

– А вот если бы у нее не было такого отпечатка в уме, то я не раздавил бы ее, даже если бы и наступил, – например, она могла попасть в прорезь на подошве моего ботинка и улететь, не получив ни одной царапины.

– И это верно, – подтвердил мой бесстрашный оппонент.

– Значит, на самом деле, – продолжал я, – ты не поднес ей никакого дара, не дал ей вообще никакой защиты. Твое действие ничего не изменило, да и толкать тебе меня было ни к чему: все зависело от тех отпечатков, которые уже были в ее уме.

– Скажи, только подумай хорошенько, – ответил Мастер Шантидева; в его голосе явно звучало предупреждение. – Есть ли противоречие в том, что ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы спасти живое существо, и в том, что ты практикуешь совершенство даяния, при этом вообще не имея никакой реальной власти спасти жизнь этого существа?

– Еще какое противоречие! Полное противоречие, – мгновенно парировал я. – Это действие выглядит как совершенство тщетности усилий.

– Итак, ты хочешь сказать, – подхватил он, – что Просветленных вообще не существует, что нет никого, кто когда-нибудь достиг совершенства?

– Не вижу, как одно вытекает из другого! – опешил я.

– А вот так, – с ловкостью обезоруживая меня, ответил он, снова напомнив фехтовальщика, который задумал свою атаку за несколько мгновений до этого. – Потому что согласно твоим выводам получается, что эти существа так и не смогли достичь высшей формы совершенства даяния.

– Как это не смогли? Еще как смогли, – ответил я. – Вы же сами мне говорили, что именно их способность выполнять шесть совершенных действий – даяния и других – позволяет охарактеризовать их как Просветленных.

– Но ведь они не довели даяние до совершенства, – продолжал настаивать Мастер Шантидева.

– О чем вы?

– Из твоих слов следует, что они не довели даяние до совершенства; потому что в мире все еще есть люди, которые бедны, люди, которые голодают. Как они могли довести даяние до совершенства, как может их даяние быть совершенным, если остаются люди, которые доведены нуждой до отчаяния? Где же тут совершенство даяния?

На этом поток моих неосторожных слов прервался. Я стал думать. До меня начало доходить, что совершенство добродетели состоит не в завершенности ее внешних результатов, а во внутреннем совершенстве этой добродетели, обязательно сопровождаемом его совершенным выражением. Опять непонятно? Углубившись в размышления, я, кажется, понял. Если я когда-нибудь научусь практиковать щедрость в совершенстве, то это не будет означать, что тут же должна будет исчезнуть нищета всех живых существ, потому что бедность, которую испытывает каждый отдельный человек, есть прямой результат недостатка его собственной щедрости и она (бедность) не может быть побеждена до тех пор, пока сам он не научится отдавать. Тем не менее сам я могу совершенствовать свое отношение к даянию – я могу научиться отдавать все, что имею, а также научиться отдавать всем живущим без исключения. В то же время это не означает, что я могу просто сидеть и размышлять о даянии, так ни разу и не попытавшись отдать, потому что никто не может иметь совершенное намерение отдавать, если это намерение никак не выражает себя в каждом его действии и помысле. Мастеру Шантидеве я сказал лишь:

– Я понял. Я теперь все понял.

– Хорошенько запомни это, – ответил монах, и мы снова пошли по ночному Саду. – Запомни, потому что это применимо ко всем совершенствам; потому что это и есть сам путь Воина.

Несколько минут мы шли, не говоря ни слова, а я как раз размышлял над тем фактом, что чем больше я понимаю, тем, кажется, все больше обретаю способность к молчанию. Похоже, молчание само по себе есть отражение удовлетворенности, истинной удовлетворенности, – той эмоции, тепло которой излучал шагавший рядом со мной наставник.

Наконец, нарушив тишину, я спросил его о следующем совершенстве Воина.

– Второй путь Воина, – пророкотал он своим глубоким голосом, – состоит в том, чтобы вести добродетельную жизнь, то есть жить в совершенстве нравственности, избегая причинения любого вида вреда другим живым существам.

– Вы, наверное, имеете в виду, – уточнил я, – что следует избегать десяти видов недобродетели?