Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Леля являлась нашим семейным агентством новостей, но особого рода.

Если Гегель называл историка пророком, предсказывающим назад, то моя сестра была историком наперед. Еще не так давно, судя по ее телефонным звонкам, Брежнев умирал до своей смерти раз пять.

– А что, разве я была не права! – пожимала плечами Леля. – Он же все-таки в конце концов умер…

Поэтому, когда Леля пробасила по телефону: «Горбачева сняли. Включи телевизор», – я позволил себе не слишком волноваться, но телевизор включил. С экрана поползло что-то серое, удушающее, разъедающее легкие, как отравляющий газ: «В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем обязанностей Президента СССР и переходом в соответствии со статьей 127 Конституции СССР полномочий Президента Союза ССР к вице-президенту СССР Янаеву Геннадию Ивановичу…»

«Неужели все кончено? Неужели все это приснилось: Сахаров на трибуне в Кремле, наши надежды на человеческую жизнь – без очередей, без цензуры?» – вот, наверно, о чем подумал я, хотя, если признаться, не помню, о чем я тогда подумал.

Мысли прекратились. Вместо мыслей появился страх, подавивший их. Страх не был политическим. Это был страх за моих русоголовых детишек, за мою любимую с проступающим на нежном внутреннем сгибе колена красивым беленьким шрамиком, которого она почему-то стесняется, за мою восьмидесятилетнюю маму – наистарейшего газетного киоскера в СССР, которая в одно прекрасное утро теперь сможет прочитать в продаваемых ею газетах, что ее сын расстрелян как враг народа.

– Если у Президента плохо со здоровьем, то, простите, где медицинское заключение? – раздался за моей спиной такой презрительно-колючий голос моей жены Маши, как будто она вся покрылась колючей щучьей чешуей.

Но ее руки опустились на мои плечи по-русалочьи нежно, и я почувствовал тревожную пульсацию в кончиках ее пальцев и легкий холодок страха, вползший в ее дыхание, еще теплое ото сна.

Телевизор ускользнул от ответа и продолжал бубнить голосом дикторши, не поднимающей подсиненных век от позора: «В целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, хаоса и анархии…»

Мой двухлетний неуемный двойник – Евгений Евтушенко номер два – такой румяненький, как будто его только что вытащили свежевыпеченным на деревянной лопате из русской печи, потянул меня за штанину, хитро захныкал, засутяжничал:

– Зеня хоцет мультик. Цип и Дейл хоцет.

Его младший брат – годовалый Митя – сосредоточенно пытался ухватить нашего кота Кузю за хвост.

Слава богу, дети еще ничего не понимали.

Их добрая петрозаводская няня, из родственных чувств исполненная семейной антиноменклатурности, ибо все ее родичи ударились в шибкие демократы, всплакнула, опустив худые, оплетенные тяжкими венами руки бывшей щипальщицы слюды:

– Ой, Евгений Александрович, не убили ли Горбачева… Хоть он тоже, конечно, партаппаратчик, а жалко…

Сложнее с чувствами было у моей домоправительницы, мрачно молчавшей перед телевизором, как величественный сфинкс, изваянный из всегда самостоятельных мыслей. Одной из ее постоянных несимпатий были митинги, съезды, демонстрации – словом, любые говорильни, хотя она сама очень любит поговорить. Она всегда презрительно морщилась, а иногда повышала и без того не слишком тихий голос до нашего дачного набата: «Ну сколько можно языком молоть?! А работать кто будет?»

У нее была и одна постоянная любовь – к армии. Когда однажды мы пошли вместе на переделкинское кладбище, ее глаза наполнились слезами именно тогда, когда мы проходили мимо находившихся недалеко от могилы Пастернака солдатских простеньких могил с грубыми жестяными звездами, и около одной из них она нежно опустила букетик полевых цветов – не потому, что знала хотя бы одного из тех, кто был там похоронен, а потому, что это были солдаты.

Я предполагаю, что она когда-то очень любила человека с красной звездочкой на фуражке, которого затем потеряла навсегда, но никогда ее об этом не спрашивал. Она не выносила ни одного критического замечания об армии, даже подчас справедливого.

Однажды мы с ней крупно поссорились, когда она заявила, что Сахаров оклеветал армию, утверждая, что в Афганистане мы порой обстреливали и бомбили своих собственных солдат. Из ее перекошенного гражданским гневом рта испепеляющие слова сыпались, как зажигательные бомбы. Она всегда была ни на правой, ни на левой стороне, а на стороне армии. Но еще она любила шахтеров, потому что выросла в шахтерском городе, где на угольных терриконах из семян, занесенных вместе со степной землей ветром, иногда вырастают нежные синие колокольчики или ромашки, похожие на кукольные глазуньи. Она всегда была в мучительном раздумье, когда шахтеры бастовали, а генералы требовали запретить их забастовки. В таком же раздумье она оказалась и сегодня перед телевизором, где из дрожащих от неуверенности и стыда подневольных губ дикторши выползали чужие и – что было очевидно – внушающие ей же самой страх и отвращение слова:

– …Идя навстречу требованиям широких слоев населения о необходимости принятия самых решительных мер по предотвращению сползания общества к общенациональной катастрофе, обеспечения законности и порядка, ввести чрезвычайное положение…

«Неужели снова будут Гулаг, психушки, цензура?» – вот что беспорядочно пронеслось в моем сознании, и от ногтей пальцев ног до корней волос все больше, все отравней разливалось, как парализующий яд, то самое, почти полузабытое проклятое чувство, которое я так ненавидел в себе: страх. Физический страх с детства я обычно испытывал в двух случаях: перед темнотой и перед пропастью.

Темнота всегда казалась мне огромным косматым зверем, готовым обхватить когтистыми лапами и задушить в объятиях. Правда, если в темноте была хоть одна какая-нибудь светинка: или человеческие глаза, или цицинателла, или огонек сигареты, или звездочка в тучах, или даже болотная, еле мерцающая гнилушка, страх проходил. Пропасть сладко и убийственно тянула меня к себе, где бы я ни оказался лицом к лицу с ней – на обрыве или на балконе, и у меня появлялся дрожливый холодок в коленках. Лишь когда в воздухе, заполнявшем пропасть от края до дна, летало что-то крылатое, пропасть становилась нестрашной, своей.

Но сейчас, когда из телевизора снова заговорило тошнотворное прошлое, нагло и трусливо захотевшее снова стать настоящим и будущим, во мне воскрес страх, который был той темнотой, где не проблескивало ни звездочки, и той пропастью у ног, где не пропархивало ни ласточки. Я не успел испытать этого страха в сталинское время, потому что меня счастливо выручали юный возраст и спасительная глупость. Но я видел этот страх в других, и они вдышали его в мои легкие, и как есть предрасположенность к туберкулезу, так у всего нашего поколения есть предрасположенность к страху.

Шестидесятники – это поколение генетически предрасположенных к страху, но начавших его побеждать.

На своей шкуре я испытал этот страх в 1957 году, когда на следующее утро после моего дня рождения у меня разламывалась голова с похмелья и я услышал аккуратненький коротенький звонок в дверь, затем другой звонок – подольше, тактично напоминающий, а затем еще один – уже властно требующий открыть дверь. Открыв еще дореволюционный железный крюк в прихожей, я увидел на крылечке нашего деревянного дома на Четвертой Мещанской умильно улыбающееся, кругленькое, лоснящееся, как блин с маслом, личико, белесенькие брови, малиновенькую лысинку, отороченную по бокам тем же пушком.