Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в ХIХ в. - Полина Венгерова

А представьте себе ту же свадебную процессию, со всеми описанными выше церемониями, под дождем! В те времена лишь немногие из плясавших на улице были обладателями зонтов. Представьте забрызганные грязью женские юбки и туфли и промокшую до нитки бедняжку невесту, на которую к тому же со всех сторон обрушиваются горькие упреки таких же промокших гостей.

Окруженные толпой молодожены входят в дом. Их провожают в отведенную им комнату, отпаивают чаем, кормят бульоном и угощают сладостями. Теперь они могут отдохнуть от волнений свадебной церемонии. Самое время. Ведь они так долго постились. Первый бульон, который подают молодым, называется «золотым супом». В комнату молодоженов допускаются только ближайшие подруги и сестры невесты. Остальные гости прощаются, чтобы через два часа вернуться к ужину, называемому лесамеах. Во время этой трапезы гости ведут легкомысленную беседу, не лишенную фривольности. После роскошного ужина, завершенного обильными возлияниями, общество не расходится, остается сидеть за столом. Жениху положено подперчить трапезу талмудической речью (дроше[229]). После чего молодым преподносятся дрошен-подарки, свадебные подарки от родственников, родителей и друзей. На сцену снова выступает бадхен, но уже в несколько иной роли. Он должен развлечь публику всевозможными шутками, импровизированными анекдотами в стихах, найти «словцо» для каждого гостя, с учетом его приношения, и, наконец, рассмешить молодых или высказать им горькую правду, но в шутливой форме. Среди этих записных остряков часто попадались просто гениальные люди. Один из них, Сендер (Александр) Фидельман[230], оставил после себя прелестное собрание своих стихов на случай. Фидельман «работал» в Минске, а в Вильне пользовались большим успехом Мойше Хабад и Элиаху Бадхен[231]. Краснобай, стоя на стуле и поднимая вверх врученный ему свадебный подарок, называл имя дарителя и что было сил восхвалял ценность и исключительно высокое качество презента. Свои хохмы он выдавал речитативом нараспев, так что подвыпившие гости смеялись от души. Эти шутки затягивались до поздней ночи. Читалась застольная молитва, которую завершали семь благословений над кубком вина, из которого молодым разрешалось отпить по глотку. Потом наступал черед так называемого кошерного танца. Невеста под фатой садится в круг подружек. Одна из них держит в руке квадратный шелковый платок. Бадхен просит одного из мужчин потанцевать с невестой, при этом подружка подает один угол платка невесте, а другой танцору. Они проходят один круг, и бадхен кричит: «Все, потанцевали!», и невеста возвращается на свое место. Таким образом она танцует со всеми присутствующими мужчинами. Это продолжается до поздней ночи. Но бедная невеста не имеет права приподнять фату. Только на рассвете усталые гости расходятся на покой. Каждый клюет носом и подыскивает себе местечко, где можно прилечь. На следующий день просыпаются поздно.

Невеста оставалась в своей спальне, пока не появились мать и старшие сестры в сопровождении простой женщины, так называемой голлерке. Эта женщина, вооруженная большими ножницами, по знаку матери взяла в руки голову невесты, прижала к своей груди, и вскоре убийственные ножницы срезали одну за другой пряди роскошных волос моей сестры, ибо так требует еврейский обычай. Через десять минут овечка была острижена. Ей оставили совсем мало волос надо лбом, чтобы можно было лучше зачесать их назад. И натянули на бритую голову прилегающий шелковый чепец, из-под которого не должен был виден ни единый ее собственный волосок. Чепец был снабжен широкой шелковой налобной повязкой того же цвета, что и ее волосы. По тогдашним понятиям, она очень хорошо их имитировала. В набожных семействах вроде нашего по возможности строго соблюдались древнееврейские обычаи, которые со временем стали восприниматься как закон. Невесте надели красивый кокетливый чепчик, под которым ее милое молодое лицо все же казалось значительно старше, и препроводили в салон, где уже собрались все мужчины дома и гости. Подружки накрыли ее лицо белым шелковым платком, и тот, кто хотел в первый раз увидеть ее в чепчике, должен был уплатить за это подаянием в пользу бедных. Пришлось это сделать и жениху, и родителям с обеих сторон. Относительно ее изменившейся внешности возникли противоречивые мнения, вызвавшие благодушный спор.

Моя сестра и ее муж остались жить у нас в доме на содержании наших родителей. Его родители, оставив множество красивых подарков, уехали к себе домой, в город Заслав[232].

И молодая пара зажила старой жизнью…

Описанным выше образом обручалась и выходила замуж только еще эта сестра. Уже мое бракосочетание, двумя годами позже, выглядело иначе. Ведь реформа, проведенная при Николае Первом, оказала сильное влияние на образ жизни евреев.

Мне представляется неслучайным, что слово «наряд» почти совсем исчезло из обращения. Оно встречается, собственно, только в письменной речи. В обиходе его почти и не услышишь. Оно уступило место слову «мода». В этом, похоже, есть нечто большее, чем простая замена одного слова другим. Здесь дело в психологии, психологии времени. Разве случайно слово «мода» употребляется обычно с подтекстом? Если первоначально оно означало всего лишь, что в какое-то время что-то одно — предмет одежды, книга или произведение искусства — пользуется особенным успехом, то теперь главный смысл понятия «мода» в том, что особое платье становится преобладающим. В конечном счете, весенняя мода означает новую форму одежды для весны. А когда снова появляется «новая мода», в первую очередь приходит мысль о костюме. С понятием моды ассоциируется понятие быстрой замены. То, что модно, претендует на однодневный успех. Мода и национальный костюм соотносятся между собой как быстрая смена и длительность. Но в одном пункте мода и национальный костюм совпадают. Они, как император, требуют безусловного повиновения. И даже если отдельному человеку остается какое-то поле для проявления индивидуального вкуса, закон костюма все-таки принуждает к единообразию и униформе.

В прежние времена костюм имел целью отличить одну группу людей от другой. Парижская мода еще не стерла до конца всех более тонких и грубых нюансов. Каждая народность, каждый класс и сословие имели свой собственный костюм; люди не хотели теряться в человеческом месиве, они хотели, чтобы их узнавали, принимали за тех, кто они есть. Национальный костюм приобрел характер чего-то прочного, стабильного, традиционного, он внушал пиетет.