Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России - Кирилл Рафаилович Кобрин

«искусство одеваться почти на степень исторического значения»[49], а для денди самое главное на поверхности, а не внутри. Так что на поверхности «чаадаевского общественного сюжета» мы видим следующее, сыгравшее важнейшую роль в дальнейшей истории российского общества, пусть и малозамечаемое.

В России общественное мнение, публичную сферу можно создать практически на пустом месте, главное ее заполнить множеством голосов. Голоса эти можно вызвать либо с помощью рассчитанной провокации, либо в крайнем случае самому имитировать их, создавая видимость дискуссии. Своего рода метод общественно-политического чревовещания.

Самое интересное для общества и его будоражащее создается в довольно узком пространстве между приватным и публичным. Искусство общественной актуальности заключается в умении балансировать между этими двумя сферами, окончательно не проваливаясь ни в одну из них. Это же касается и способов распространения своих идей – здесь ситуация до недавнего времени была: «переписка versus публикация». Впрочем, все гораздо сложнее, так как «публикация» могла быть на родине, за границей или распространением в списках. Все это идеально видно в чаадаевском сюжете. Сейчас, в онлайн-эпоху, вопрос об отношении между «приватным» и «публичным» принял несколько иные формы, конечно.

Любой жест против власти будет прочитываться в России как «прогрессивный», а любая поддержка «правительства», пусть даже самая разумная и в бесспорно прогрессивном деле, – как охранительство, реакция, предательство идеалов. Достаточно сравнить светский характер власти в Российской империи, где православная церковь играет роль министерства по делам душеспасения подданных и теократическую утопию нашего героя. Меж тем именно Чаадаев – герой прогрессивного русского общества. Говорю это не для «разоблачения» Чаадаева или даже российского общественного мнения, нет, просто констатация факта. Ну и невозможно не признать, что даже ультрареакционер Чаадаев интереснее разумного (порой) Николая I. Чаадаев думал – и нес ответственность за свои мысли.

Ну и, конечно, роль «безумия» и «безумца» в общественных дискуссиях, в публичной сфере вообще. Здесь, конечно, часто говорят о якобы средневековом (или даже античном) опыте, согласно которому истину царям и народу чаще всего прямо говорят шуты и юродивые. Чаадаев об этом явно догадывался. Но его-то безумие – чисто рациональное, более того, он не играет шута при царе, наоборот, он, шут, царствует в «обществе».

Наконец, последнее. Чаадаев пытался намекнуть, что в русских общественных повестках («декабристской» и той, что возникала при нем и при его участии) до сих пор отсутствовал один важнейший пункт – социальная справедливость. Вопрос о «крепостном рабстве» таковым считать нельзя, ибо здесь речь шла о проблемах чисто моральных, даже религиозных – как может одна бессмертная душа владеть и распоряжаться другой? Но никто никогда в России серьезно не рассматривал имущественное неравенство в качестве серьезной, системной общественной проблемы. Никто никогда не ставил в упрек обществу неравенство в доходах, проблему унизительной бедности, отсутствия социальных перспектив[50]. Наконец, не было слышно речей о том, как же построить справедливое общество, где подобного порока не было бы. В Европе об этом во весь голос стали говорить уже во второй половине XVIII века, в Великой французской революции можно увидеть несколько протосоциалистических групп и движений (эбертисты, «бешеные» и прочие), а в начале XIX столетия появляются сочинения Сен-Симона, Фурье, Оуэна и др. В следующем поколении уже были и Луи Блан, и Прудон, чуть позже Маркс и другие коммунисты. В России же первым социалистом стал Герцен, который всего на шесть лет старше Маркса. Однако первым, кто заговорил о важности социальной справедливости, о неизбежности социализма, был как раз Чаадаев. В текстах после 1836 года то и дело всплывает слово «социализм», тогда же Чаадаев отчеканивает свой, увы, не столь знаменитый, как рассуждения о бесплодности русской жизни, афоризм: «Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники».

На последнем обстоятельстве следует остановиться чуть подробнее. Чаадаев сочувственно относился к так называемому «христианскому социализму» Ламенне и некоторых других католических авторов, однако в словосочетании «христианский социализм» для него главным было первое слово, а не второе. Социальная справедливость должна учитываться в обществе, так как оно христианское, значит по определению справедливое в высшем смысле. Высший смысл справедливости влечет за собой и низшие по отношению к нему, в том числе и справедливость социальную. И все-таки Чаадаева социализм как таковой занимал мало – его интересовало то, как идея эта появляется, как она связана с магистральным универсальным путем европейской цивилизации и, наконец, какие против него можно привести аргументы. Именно слабость – и жестокость – антисоциалистических аргументов, их совершенно антихристианский характер, судя по всему, и побудили Чаадаева заявить о грядущем торжестве социализма. Любопытно, что он и здесь оказался прав. Спустя 100 лет после этого социализм, пусть по-разному в разных странах, победил на немалой части планеты, прежде всего – в столь любимой Чаадаевым Европе.

С последним рассуждением связан еще один важный вопрос. Это вопрос о мостках между Чаадаевым, его предшественником в деле заполнения пустых комнат русского общественного мнения Карамзиным и его наследником Герценом. Карамзин путешествовал в первый год Великой французской революции; но Европа, которую он подарил соотечественникам, ее образ и смысл – Европа предреволюционная, Европа века Просвещения и сентиментализма, эпохи Канта, Лафатера, Вольтера и Руссо. Чаадаев участвовал в военном разгроме главного порождения этой революции, Наполеона, а его мысль старалась обогнуть в своем ретроспективном путешествии 1789 год и целиком XVIII век, который, с его точки зрения, был воплощением зла. Революция 1848 года и последующие события во Франции (установление Второй империи) заставили Чаадаева внимательнее присмотреться к «чистой политике», результатом чего стал не совсем обычный для него текст – отрывок «1851»[51]. Для нашего героя, как и почти для всей Европы, эти события оказались неожиданными, несмотря на то что революционеры 1848-го, по выражению Маркса, рядились в одежды 1789-го.

Новым элементом, который отличал 1848-й от предыдущих революций во Франции, был как раз социализм. Социальные требования можно встретить и в предыдущих революциях – Великой французской, 1830 года, наконец, было знаменитое восстание лионских ткачей, однако в 1848-м социалисты стали политическим движением, осознающим себя таковым. Эти события не только Чаадаева заставили расширить идейный горизонт; 1848-й – рождение «настоящего Герцена», политического теоретика и борца. «Письма из Франции и Италии», которые начинаются довольно вялыми и разрозненными описаниями парижской театральной и повседневной жизни 1847 года, после начала революции превращаются в неистовые революционные памфлеты, перемежаемые исключительно проницательным политическим анализом событий. 1848-й стал точкой включения русской общественной мысли в европейскую, причем на равных правах. Революции 1789 года, 1830 года русские наблюдали, пусть иногда и находясь в гуще событий. Герцен стал первым, кто в европейской революции участвовал как публицист, – и голос его слышен наряду с голосами других: французов, австрийцев, немцев. Ту же роль 1848-й сыграл