Очень страшно и немного стыдно - Жужа Д.

Клуб 18/30 в Ведадо – настоящий колониальный клуб. Арки, пальмы в кадках, вымазанные известью стены. Громко играет музыка. Со сцены, перекрикивая шум, седой человек пытается разговаривать с толпой. Но его не слушают. Все танцуют сальсу. Кто не танцует, тот курит сигары. Крутятся головы, мелькают руки, извиваются тела. Ноги выбивают ритм. Некоторые свистят, запрокинув голову к звездам. Но более всего публика любит большого черного в желтом костюме. Он огромными руками крутит партнершу и улыбается белозубым ртом. Девушка тоже высокая, она выскальзывает из его объятий, а он ее не отпускает, сильнее закручивает в сложные спирали. Она вьется вокруг него юлой, взлетает и возвращается.

Вокруг них собирается толпа. Пробиваюсь сквозь тела и открываю тайну их популярности. У парня всего одна нога, а вместо другой – дергающаяся культя, едва доходящая до середины бедра. Одноногий скользит по полу неведомым способом, и все наблюдают за ним, как за чудом. И никаких костылей. Как он вообще сюда дошел? Музыка стихла, и он уже за столом, и девица хохочет у него на коленке с коктейлем в руке. Я хожу, чтобы меня было видно. На моей куртке написано Brasil так крупно, что трудно не заметить. Делаю вид, что кого-то ищу. Ко мне с бокалом идет та самая, что танцевала с одноногим. Улыбаясь, она вкладывает в мою ладонь мобильный телефон и шепчет на ухо: Patria о Muerte. Я отвечаю: Patria о Muerte, – и ухожу. Сейчас начнется противное. Стареющие европейки будут покупать молодых танцоров на ночь.

Еду в Мирамар. Casa de la Música – облезлая цементная глыба. Вход перегорожен железными стойками, проход строго по одному, у дверей два амбала и еще один маленький крутится вокруг. Он объясняет мне, что клуб откроется минут через десять, войти туда еще нельзя, но можно подождать в баре ресторана напротив. Известный трюк, но спорить с ним я не собираюсь. Играю в наивную иностранку. Иду, куда посоветовали. Черный за моей спиной уже машет через улицу халдею, и тот открывает передо мной дверь.

Ресторан – грязная стекляшка, потертые полы, бордовыми шторами зажат цветочный тюль. Столы кривыми рядами сгрудились среди чалых колонн. Скатерти в пятнах, перевернутые вверх дном стаканы, в замысловатые фигуры сложены накрахмаленные салфетки. Вдоль зала длинная барная стойка. За ней в несвежей рубахе сонный бармен. Сажусь на высокий шаткий стул. Отсюда видна грязь внутренних шкафов и полок. Приносят картонку меню. От Cuba Libre слиплось все внутри – заказываю Cubanito. Бармен кивает, достает мутный стакан.

Хочется возмутиться, но нельзя. Лучше промолчать. Оборачиваюсь на зал, там никого нет. На стене в телевизоре танцуют женщины. Коктейль готов. Бармен неловко пытается воткнуть туда щипцами соломинку. Но она не слушается, выпрыгивает вверх; даже если он ее уронит на пол, то поднимет и засунет обратно в стакан. Соломинка все же поддается, он цепляет на край кружок лимона и ставит результат стараний передо мной. Только поднимаю руку, чтобы взять его со стойки, он участливо засовывает под стакан картонный квадрат. Теперь бармен доволен, смотрит на меня с радостью. Я отпиваю глоток. Жуткая гадость. Все дело в томатном соке. Он горький, химический и несвежий. Страшно предположить, из чего он сделан. Но я улыбаюсь и опять беру трубочку в рот. Делаю вид, что пью. И еще он навалил туда мутного льда. В мутный стакан – мутного льда, неизвестно какого рома, серо-буро-малинового сока и кайенского перца.

Мимо меня из кухни коротышка в фартуке несет лоток с грудой соломинок для коктейля. Останавливается и сливает через угол остатки воды в угловую раковину. Вот это да. Они одноразовые соломинки моют. Я прокрутила стакан, чтобы он развернулся не раз мытой соломинкой от меня. На срезе лимона, с той стороны, с которой я его не видела, – раздавленная муха: ну это уж слишком. Отодвигаю от себя стакан, прошу виски безо льда. Опять начинает тошнить. Выпиваю залпом, исключительно как обеззараживающее. Кладу на мокрую стойку десять песо. С купюры на меня смотрит Гомес. Его тоже жалко. Благодарю всех и выхожу на улицу – там мне уже, как старой знакомой, машет тип у входа.

В клубе орет музыка, трещат убитые колонки. В гардеробе девушка аккуратно записывает в тетрадь мою фамилию, имя и страну, откуда я прилетела. Интересно, куда она сдает эти тетради, кто их читает? Протягивает мне картонный мятый номерок с цифрой 42, начирканной шариковой ручкой. Ставит ту же цифру напротив моей фамилии.

Прохожу в зал. Сипло дрожат динамики. На танцполе несколько пар. Ничего стоящего. Самые удобные столы пустуют – на них карточки reservado[11]. Это значит, что за них хотят денег. Не нужно привлекать к себе внимание – в угол. Отсюда удобно смотреть на все, что происходит, и меня почти не видно. Подходит официантка, у нее усталое лицо и обожженные руки. Она не любит людей, которые пришли сюда. Ей надоело здесь работать. Она скорее хочет умереть, чем таскать эти дурацкие коктейли. Она даже не любит танцевать. Ей все надоело до крайней степени. Кричу через шум – Mulata de Cuba, не думая, лишь бы она побыстрее ушла. Задерживать ее хоть на чуть-чуть – значит подвергать пытке. Заказ приносит совсем другой человек – наверное, та, с обожженными руками, все же нашла способ свести счеты с жизнью. Надеюсь, мне не придется сидеть здесь долго. Я очень на это надеюсь. Первым делом выбрасываю соломинку.

Ром ужасного качества – видимо, долго стоял открытым, и еще разбавлен. Локти липнут к столешнице. Смотрю на танцующих. Сегодня местные все некрасивые, а белые в сальсе нелепы. Иду в туалет. Там у грязных дверей курит обожженная. Стараюсь не встречаться с ней взглядом.

– Hola, Rojo![12] – Она манит меня пальцем, с которого тонким полиэтиленом слезает кожа. – А ты красивая, – протягивает мне конверт, бросает под ноги окурок и уходит в дверь, где написано Personal De La[13].

Наконец можно уйти. В гардеробе никак не могут найти мою куртку.

Строгий учет не помогает. Засыпаю сегодня мгновенно.

Утро. На улице пахнет дешевым мылом и гнилыми фруктами. Мимо под хлопки и барабаны проходят пять человек на ходулях. Танцуют над головой, машут грязными синтетическими брюками, трясут огромными шляпами. За ними табуном идут дети.

Барабанщик без ходуль, задрав голову, выкрикивает припев. За ним тащатся несколько скелетообразных собак. Догоняю барабанщика. Говорю ему на ухо заученную фразу по-испански. Сую в кулак деньги. Он кивает. Еще раз повторяю. Они наконец сворачивают, и шум – вместе с ними.

Нахожу нужное кафе. Колченогие столы. Несколько горшков с неухоженными цветами и скучающие официанты. Усаживаюсь за крайний стол. Достаю из сумки книгу “Всеми дорогами Сьерры: стратегическая победа”, кладу рядом. Из окна напротив слышно, как поет Очоа. Женщина с совком на длинной ручке и метлой танцует вокруг кафе – у нее на голове букет искусственных цветов. Она как подставка для небольшой клумбы. К ней должны слетаться пчелы или птицы. Но птиц здесь нигде не видно. Думаю, их давно уже съели. Всех. Мимо проходят пять беременных женщин, словно народность с вздувшимися животами приехала на экскурсию. Круглые тела на тоненьких ножках.