Ваш номер - тринадцатый - Евгений Соломенко

Тут он остановил уверенный бег пера. Ну, рассмотрел ты, Фабиан. Ну, нашел решение. И дальше что? Планеты и кометы начнут теперь по-другому мельтешить в ближнем космосе?

Нет, дорогой мой профессор Шереметев, все останется, как повелось испокон веков! И планеты-кометы будут точно так же прочерчивать свои траектории, и сам ты по-прежнему будешь бултыхаться в болоте пошлости, бессмыслицы и зеленой тоски. И ради чего? Чтобы еще раз увидеть во сне, как здоровенный дебил из специнтерната топит тебя в ледяной речке Селениях? Или чтобы наяву созерцать посконные рожи стукача Пиф-Пафа, проспиртованного питекантропа Аполлинария и прочих «соратников»? Ох и тошная же штука — жизнь!

Он резко выдвинул нижний ящик стола, не глядя сунул туда руку и ощутил в ней содержательную тяжесть пистолета «вальтер». Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит… Как ты там излагал этому недалекому Зорину? «Распорядитесь сами своей жизнью или своей смертью»? «Если кишка не тонка»?

Он рассмеялся почти весело: вот сейчас и определим, господин профессор, толщину вашей кишки!

Спустя минуту в тесной железобетонной коробке глухо кашлянул выстрел. Страницы с решением «Задачи N тел» и письмо в Академию валялись, сброшенные брезгливо на пол. На столе, в кружке света белел один-единственный лист. На нем твердым почерком было написано: «Покидаю ваш кафешантан. До встречи в аду!».

А внизу приткнулась кособокая, пьяновато приплясывающая приписка — «Чудак покойник: умер во вторник, стали гроб тесать, а он вскочил да и ну плясать!».

Досье

Распечатка переговоров по рации, зафиксированных начальником опергруппы Управления Федеральной службы безопасности по Санкт-Петербургу и Ленинградской области старшим лейтенантом Сохатых.

— Вызываю Старшего Лесничего! Прием.

— Старший Лесничий слушает. Прием.

— Говорит Смотритель Леса. Докладываю: в 27-м квартале, квадрат 3, на границе 8-й и 9-й делянок расположено уединенное строение типа дачного домика. Прием.

— Мне известен этот домик, Смотритель. Далее! Прием.

— Так вот, вокруг него сплошь цветет земляника, а в самом домике каждый вечер поют песни. Прошу указаний: как реагировать на подобные возмутительные факты? Прием.

— Песни, говорите, поют? По пьяному делу, что ли? Прием.

— То-то и оно, что на трезвую! И песни все — тихие, задушевные, аж плюнуть хочется! Прием.

— Задушевные, значит, песни? И земляника вокруг сплошняком? Молодец, Смотритель, углядел! И впрямь — возмутительно! Значит, так. Приказываю: землянику всю скосить, строение — поджечь. Пускай себе поют на пепелище! Задушевно. Как поняли? Прием.

— Понял вас. Приступаю незамедлительно. Об исполнении доложу особо. Прием.

— Молодцом, так держать! Я тебя, Смотритель, в Егеря произведу. Будешь зверье в строгости содержать да командовать отстрелом. Мне нужны профессионалы! Все, отбой!

— …И прошу не забывать: журналист — не тот, кто слова в обкатанные фразы составляет, а тот, кто от частностей способен подняться до серьезных обобщений!

На редакционной летучке Зорин произносил тронную речь. Выдержав паузу, продолжил:

— Тут господин Бабуринский недавно высказался: мол, «Огни Петербурга» много внимания уделяют такой второстепенной фигуре, как водопроводчик. Заблуждаетесь, Бабуринский, водопроводчик — фигура ключевая! От его труда зависит качество нашей жизни, довольство или недовольство горожан, если хотите — социально-психологическая атмосфера в городе и стране. И мы эту тему будем развивать и углублять, пока не заставим наших сантехников работать сообразно ожиданиям общества!

Он опустился на стул, обвел взыскующим взором своих «орлов». Дальше летучка покатилась, соскакивая то на одну тему, то на другую, — как телега по раздолбанной российской дороге. Вполуха слушая выступающих, редактор все больше уходил в себя. Нет, положительно в его жизни что-то происходило не так. И это «не так» не было связано ни с «Утренней звездой», ни с частенько пошаливающим сердцем. Что же тогда?

Именно сейчас, посреди тоскливо-суетной летучки, это растущее беспокойство внезапно оформилось: «Белла! Я же ее не видел уже неделю! Она не заходит, не звонит, телефон ее не отвечает…».

Скомкав обсуждение последних вопросов, он наскоро довел совещание до конца и едва не бегом устремился к себе.

Влетев в приемную, застыл на скаку. Потому что прямо перед его взором лучились оранжевым светом Венерины колготки. Взгромоздясь на стул, секретарша тянулась к вазе, пылящейся на высоком шкафу. Юбочка, и без того коротюсенькая, сейчас не скрывала уже почти ничего. Упершись носом в эту композицию, Зорин поймал себя на непроизвольном желании потискать тощенькие секретаршины мосталыжки. Но тут же вернувшись в официальное русло, начальник распорядился:

— Когда появится уборщица, пригласите ее ко мне!

— А она уже в редакции, — прощебетал из поднебесья тонкий Венерин голосок.

— Тогда пусть сразу и заходит!

И неожиданно для самого себя замешкался в приемной, чтобы понаблюдать исподтишка, как Венера станет покидать свой пьедестал. Налюбовавшись напоследок оранжевым свечением, Зорин отдал для виду еще пару указаний, после чего скрылся за дверью кабинета.

Плюхнулся в кресло и подивился сам себе: «Ну и фрукт же ты, Зорин! Помираешь от того, что запропала любимая женщина — и тут же глазами мусолишь это несчастье в приемной! Непостижимо!»

Впрочем, объяснение тут имелось, и не самое сложное. Анабелла — это звезда, упавшая с неба и по нелепому капризу провидения попавшая в его, Зоринские, руки. Он постоянно ощущал, что недостоин ее. Это сознание рождало боль, ревность, уколы уязвленного самолюбия. Он и любил эту женщину, и побаивался этой нефритовой богини, и ненавидел эту ацтекскую чертовку.

А тощая, лядащенькая Венера… С ней все просто и ясно: он — Шеф, он — Повелитель. Кроме того, Зоринская секретарша создавала вокруг себя некую особую атмосферу. Сперва атмосфера эта казалась почти неощутимой, но постепенно сгущалась, обволакивала Зорина. И вот уже ему начало казаться, что в кривоногой и худосочной Венере («скелете с выменем», как ее окрестил Славик-Сканворд) таится некая изюминка.

И Зорин все чаще давал волю фантазии, представляя Венеру обнаженной, потом — Венеру в постели с мужиком, а затем — Венеру в постели с собой, господином главным редактором. Теперь он не спотыкался брезгливым взглядом об ее остроконечные коленки, а поглаживал их любопытствующим глазом.

Зорин тряхнул головой, словно прогоняя наваждение. То, что у них с Анабеллой, — это высокое и пронзительное, это — галактики и звезды, Тристан и Изольда. А Венера… Венера — это притягательная сила свалки.

Тут его размышления оказались прерваны стуком в дверь.

— Да-да, войдите! — крикнул он громче, чем требовалось.