Троллейбус без номеров - Александра Чацкая

А надо ли ее прогонять? В конце концов, поводов для счастья обычно не так уж много.

– Мы никогда не умрем, веришь ли ты, или нет, – говорил Влад, улыбаясь и размахивая руками. Зеленые его глаза горели ярко, как огнеи святого Эльма. – Будем вечно молодыми и полными сил. Главное – это лететь. Несмотря ни на что, просто брать и лететь в небо, сколько бы сил у тебя на это не уходило. Веришь мне, Саш?

– Верю, – Саша никак не могла подавить улыбку. – Конечно же, я верю.

Они сидели на теплой кирпичной крыше пятиэтажки. Владлен курил, пуская колечки дыма и думая о чем-то своем. Было очень уютно, и хотелось разговаривать-разговаривать-разговаривать, неважно, о чем, о всякой чепухе или о чем-то важном, когда физически ощущаешь то, что происходит самое счастливое время в твоей жизни. Такое больше не повторится, и остается лишь зафиксировать этот момент в памяти на всю оставшуюся жизнь. А потом вспоминать и улыбаться от нахлынувших чувств.

– А что говорила твоя мама? Ну, когда ты начал путешествовать по снам?

Влад серьезно задумался: кажется, он жил во снах уже так давно, что постепенно забывал собственную настоящую жизнь.

– Мама? Да ничего особенного. Я с ней не общался, с тех пор, как закончил универ и свалил на съемную квартиру. Девушка была, мы даже с ней пожениться хотели, но как-то не срослось. Она, понимаешь ли, жила в приземленном материалистическом мире, где обязательно нужны деньги. Ей мало было нашей студии – в центре Москвы, между прочим! – где лежал матрас и мои картины, которые должны были вот-вот начать продаваться, и мы очень часто лежали на этом матрасе, пили вино из трехлитровых банок из-под компота, смотрели на звезды, загадывали желание по проезжающим мимо машинам и мечтали о будущем. Будущего, правда, у нас не случилось. Она уехала на родину, в Питер. Но было весело.

– Ты оцениваешь отношения только по критериям веселости? – спросила Саша. – Я думала, существует еще и любовь.

– Ты права. Или нет, кто знает. Никто не может сказать, существует ли любовь на самом деле. Некоторые люди годами живут без всякой любви и не жалуются, а некоторые год пробыли без отношений и уже лезут на стенку от одиночества. В последний раз отношения у меня были, дай бог, лет семь назад, когда я был еще молодым и преуспевающим, а моя карьера художника не стагнировала так стремительно, и, знаешь, я не особо жалуюсь.

– Любить – это сложно? – догадалась Саша.

Владлен кивнул.

– Любить – это очень сложно. Нужно примириться со всеми недостатками человека, с тем, что он любит грызть ногти, что он по утрам не причесывается вообще, а еще у него запах изо рта, что он любит разбрасывать носки, и с тем, что он поет в душе – причем еще так фальшиво, знаешь? И даже – с тем, что он вешает туалетную бумагу не той стороной. Это сложно. Это очень и очень сложно. Но знаешь, чем все это окупается? Человек начинает мириться со всеми твоими недостатками в ответ. И то чувство, то самое чувство, когда понимаешь, что тебя действительно любят – оно не заменит ни одной дружеской пирушки.

– Сложно это все, человеческие отношения. Я вот их вообще не понимаю. Не понимаю, почему иногда люди говорят абсолютно не то, что думают. Почему иногда они говорят одно, а думают совершенно другое. Говорят «да», а думают «нет». Зачем все это? Разве нельзя сразу говорить все честно и открыто? Так было бы гораздо меньше проблем.

Владлен растерянно почесал затылок. Это было в его духе: говорить, разливаясь мыслью по древу, так, чтобы настоящую мысль было крайне сложно уловить. Вроде бы он сказал, что хотел – а что именно имелось ввиду – не поймешь.

– Я и сам не знаю, если честно. Наверное, от этого мир бы стал примитивнее и скучнее. А так общение – это будто детективная история, приходится действительно думать над всем этим. Промолчать в нужный момент. Сказать не то, что думаешь, потому что то, что думаешь, может в любой момент взять и все испортить. Не говорить о том, что происходит на самом деле. Это действительно сложно, но, если бы люди говорили бы только то, что думали, жить бы стало крайне неинтересно.

– А почему ты оцениваешь отношения исключительно по тому, весело это или нет?

– Прости, постоянно забываю, что тебе тринадцать. Или что мне тридцать три. Больно уж серьезные темы ты поднимаешь. Я бы сказал так: когда отношения исчезают, причиняя море великолепной, концентрированной боли, когда ты часами лежишь на кровати и отказываешься вставать, это становится даже весело. Это единственный критерий, который никогда не устареет. С концом отношений ты можешь смело рассказывать все ужасные вещи своим друзьям, напирая на том, что над этим можно посмеяться: больно уж бредово, больно уж сюрреалистично… Вот тебе и ответ, наверное. Ты, кстати, была когда-нибудь на выставке неопримитивизма?

– А что такое неопримитивизм?

– Это жанр, который я открыл самостоятельно, – Владлен гордо приосанился. Его сигарета полетела вниз, на асфальт – и тут же исчезла где-то в небытии. – Это то, что идет от души. Ид, если хочешь знать больше. Коллективное бессознательное, положенное на холст. Это так весело, ты бы только знала. Так весело.

– Ты выставлял свои картины на выставках?

– Выставлял, конечно. Денег за это платили столько, что хватало и на еду, и на квартиру в центре – ту самую, с матрасом. Помню, как на мои выставки приходили всякие снобы, которые, не видя реальной картины мира, пытались рассмотреть мои произведения через затхлую призму искусствоведения. Ах, художник показывает несправедливость мира этой черной кляксой, ах, художник страдал депрессией во время изображения этого синего круга… У меня самого было искусствоведение в университете, и, знаешь, если так сильно будешь восторгаться чужими произведениями, никогда не напишешь своего.

– Люди вообще склонны придавать разным вещам огромное значение, – сказала Саша. – Может, если б они не охали и ахали над чужими картинами и не думали о том, новый телефон какой марки им купить, а делали бы что-то свое и настоящее, у нас не было бы столько экономистов и менеджеров по продажам, а были только художники-художники-художники.

– Тогда это был бы плохой мир, – улыбнулся Владлен. – В детстве я читал книгу про профессии, и там говорилось «все профессии нужны, все профессии важны». И тут так же. Самое важное для творческого человека – это его зрители. Если их не будет, то кому мы будем показывать свои картины? Кто будет искать скрытый смысл и рассказывать всем о моем творчестве? Если каждый будет сидеть на собственной выставке и ждать, откуда возьмется аудитория? В мире, в настоящем мире, все отлично продумано, за исключением, может быть, пары моментов. Никто не оценил мой перформанс смерти, например. Стилизацию под пляску святого Витта. Я бы отдал все на свете за то, чтобы люди стали чуть меньше совать нос в чужие дела и чуть больше интересоваться искусством. Хочешь чаю, кстати?

– Я? – сбитая с толку Саша кивнула. – Хочу, наверное.

Владлен щелкнул пальцами, и с чердака приплыл самый настоящий чайник с чаем. Развернулся и налил горячего, отменного, пахнущего травами чаю в прилетевшие откуда-то с шестнадцатого этажа чашки. Влад стоял словно дирижер, управляющий своим неведомым, волшебным оркестром. С закрыв глаза, он махал руками, разливая чай в чашки, и заставляя чайник перекувырнуться в воздухе. Саша смотрела на него во все глаза, обещая себе, что когда-нибудь сможет сделать так же. Обязательно.