Долгий путь на Бимини - Карина Шаинян

– Да я так просто… Что же мы ее теперь – здесь оставим?

– Пусть походит пока, – кивнул Карререс и выбил трубку.

Пошарив в мешке, он достал одно из яиц. Полюбовался крапинками и пятнышками, причудливо разбросанными по зеленоватому фону, потом поднес к уху и потряс, но определить, насколько яйцо высижено, не смог.

– Как вода действует на живых, мы примерно представляем, – сказал он Шеннону. – Как на мертвых – только что узнали, – он кивнул на курицу, которая медленно удалялась в сторону кустов, спотыкаясь на каждом шагу. – По-хорошему надо бы искупать ее еще раз, посмотреть, что получится, – пробормотал он, глядя вслед птице, и махнул рукой. – Ладно, это можно сделать потом. Сейчас я собираюсь посмотреть, как сила Бимини подействует на нерожденное. На то, что еще не пришло в наш мир.

Положив яйцо в ладонь, как в лодочку, Карререс склонился над ручьем.

Вода забурлила, будто пытаясь скорее дотянуться до добычи. Почудился совсем тихий и одновременно – оглушительный хлопок; как сквозь вату, донесся дикий вопль Шеннона. Карререс шарахнулся назад, споткнулся и упал на спину. Он почувствовал, как выступающий древесный корень больно ударил по пояснице, и одновременно увидел самого себя, опустившего руку в ручей, не успевшего остановиться.

В пальцах у призрака враз побелевшее яйцо распускалось мертвенным цветком, и из него кошмарным побегом вырастало нечто настолько чуждое и бесчеловечное, что хотелось исчезнуть, лишь бы не видеть этого. Краем сознания Карререс понимал, что это всего лишь птенец, даже не птенец – эмбрион, голый, черный, едва сформировавшийся, покрытый желтоватой слизью, – но чудовищных размеров; безмозглый гигант, рвущийся в чужой мир, пробужденный раньше времени, разъяренный и напуганный и в страхе своем и ярости сминающий реальность, как лист бумаги. Он разинул зачаточный клюв в белесых ошметках; беззвучный крик впился в мозг тысячами скользких когтей; клюв был воронкой, водоворотом ледяной тьмы, он высасывал разум, чувства, душу…

Крик превратился в чудовищный вой, и сквозь него Карререс не услышал, но почувствовал, как что-то тихо хрупнуло в руке.

Карререс очнулся и медленно разжал ладонь, перепачканную скользким белком. В раздавленной скорлупе среди слизи виднелись темные кровяные сгустки. Вздрагивая от отвращения, Карререс принялся обтирать руку об листья – вымыть ее в ручье он теперь не решался. Свежий, чуть едкий запах растертой между пальцами зелени отрезвил его; голова теперь казалась прозрачно-ясной, мысли – четкими и колючими, как хрустальные грани.

Туманный ком внутри Карререса взорвался, оставив от оболочки, выстроенной разумом, лишь жалкие ошметки. Смутные догадки, мучавшие доктора, хлынули в сознание, и защититься от них было невозможно. Теперь он точно знал, что воды Бимини – это яд, кислота страшнее царской водки, которая разъедает не материю – саму границу между мирами. Бессмертие? Конечно! Тот, кто не живет, не может и умереть. Тот, кого размазало между слоями реальности, не может перейти ни на какую из сторон… Огромные возможности открываются перед тем, кто нашел путь на Бимини, – но платить за них приходится вечным проклятием, ледяным, нечеловеческим ужасом, который каждый носит в себе – но ощущают лишь те, кому удалось заглянуть на другую сторону.

Воспоминания рушились на Карререса мутным дождем и, едва коснувшись, осыпались прозрачными кристаллами со сложной, математически правильной структурой. Каждая причуда теперь была понятна, каждый случай – объясним. Мелькнула в памяти одна пациентка, молодая, красивая женщина, которая до истерик и обмороков боялась младенцев. Отвергнутая родственниками и мужем, она доживала свой век в каком-то монастыре. Теперь доктор знал, что из-за какой-то особенности бедняга была способна в каждом ребенке увидеть тень потустороннего пришельца, которым он был раньше, но, не понимая этого, могла ответить лишь страхом. Карререс вздохнул: теперь бы он нашел, о чем поговорить с ней, и тут же забыл, унесенный лавиной знаний, уверенный, что копаться ему в этой груде – до скончания времен…

Карререс обтер остатки яичного белка об камзол, осоловело посмотрел на лежащую у границы кустарника дохлую курицу и, пошатываясь, подошел к Шеннону. Тот лежал ничком, прикрыв голову руками. Он тихо заскулил, когда Карререс дотронулся до его плеча. Подхватив флягу, доктор набрал воды и принялся лить на голову моряка. В последний момент, вспомнив все, о чем только что узнал, Карререс попытался отдернуть руку, но только нервно усмехнулся. Почувствовав, как прохладная вода льется за шиворот, Шеннон вскрикнул, повернулся на бок и подтянул колени к животу, по-прежнему пряча голову.

– Это я, – сказал доктор. Моряк убрал руки и поглядел на Карререса пустыми глазами.

– Оно ушло? – хрипло спросил он, пытаясь справиться с дрожащими ногами и встать. Заросшая курчавой бородой щека дернулась, и Шеннон скривил губы, будто собираясь заплакать.

– Ушло, – ответил Карререс. – Думаю, на сегодня хватит, – сказал он, и моряк выпучил выцветшие от пережитого ужаса глаза:

– На сегодня? Да мне на всю жизнь теперь хватит! Упаси Господь еще раз… Привидится же…

Шеннон робко перекрестился, и Карререса продрал озноб от того, с каким виновато-заискивающим видом он покосился при этом на ручей.

Шеннон дремал в гамаке. То и дело он начинал беспокойно ворочаться и бормотать. Невнятный монолог прерывался испуганным вскриком; моряк затихал, чтобы несколькими минутами позже начать все сначала. Карререс прислушался и горько усмехнулся: яйцо несчастной дикой курочки выросло до гигантских размеров и валилось Шеннону на голову, грозя раскроить череп.

Людьми владела подспудная, ничем не объяснимая тревога. Они в смятении ерзали, переходили с места на место, не пьянея глотали ром, но нигде не могли усидеть долго. Дело было не в стонах Шеннона. Карререс, угнетенный результатом эксперимента, внимательно прислушивался к себе, подозревая последствия сегодняшней авантюры, – но и это, похоже, не было причиной общей подавленности.

В самом воздухе было что-то не так. Он казался чужим, ненастоящим. Не те запахи. Не тот оттенок спокойной озерной воды, гладкой, как стекло. Отдаленные вопли попугая – не в той, в какой-то неправильной тональности; крики звучали настолько фальшиво, что от них сводило скулы. Карререс взял в руку обломок хвороста, чтобы подбросить в огонь, – и шершавость коры показалась ему нарочитой и искусственной. Он брезгливо отбросил ветку в костер и увидел, что пламя тоже – не то, слишком ровное, бледно-желтое, лишенное причудливой живой игры.

Снова громко застонал Шеннон, и капитан свирепо отшвырнул тарелку. Варево выплеснулось на землю уродливой дымящейся кучей.

– Почему так тихо? – спросил Брид.

Карререс потрясенно замер, осознавая то, о чем уже знало его сердце. Журчание источника, неразличимое ухом, но наполняющее воздух неуловимым перезвоном, отзывавшимся в самом сердце, смолкло.

– Источник… высох? – хриплым фальцетом спросил Ти-Жак. Ему никто не ответил. Ти-Жак озирался с растерянным видом, и в его глазах впервые не было и тени ехидства. – Ничего, – сказал он. – Ведь правда, ничего страшного? Вот вернется Реме и все наладит.