Бабель. Человек и парадокс - Давид Розенсон

* * *

Публикации в журнале «Амот».

«Амот» (1-й год выпуска, № 2, октябрь-ноябрь, 1962 год) начинается со статьи Шломо Гродзенского «Еврейские писатели в Советском Союзе», далее помещен перевод А. Шленского рассказа «История моей голубятни» Бабеля, а затем — статья А. Б. Йоффе о Бабеле.

«Амот» («Меры») — журнал по вопросам общественной жизни и литературы, выходит раз в два месяца в Тель-Авиве. Главный редактор Шломо Гродзенский. Редакция: Гершом Шолем, Лея Гольдберг, Натан Ротенштрайх, Дов Садан, Меир Яновский.

Шломо Гродзенский. «Еврейские писатели в Советском Союзе».

В этой статье Шломо Гродзенский пишет в первую очередь об идишских писателях, репрессированных в сталинские времена: Изи Харике, Давиде Бергельсоне, Дер Нистере, Переце Маркише, Давиде Гофштейне и других, затем вспоминает попытки публикаций на иврите в Советской России, а в следующем разделе переходит к русско-еврейской литературе (тогда в СССР и слов таких не было!), о которой пишет так: «В последние два десятилетия правления Романовых евреи начали уверенно входить в русскую литературу. Обычно это вхождение в русскую литературу сопровождалось уходом из еврейской сферы. Свидетельством тому Пастернак, Осип Мандельштам и — не будь рядом помянут — Эренбург. Ицхак Бабель — уникальное явление. Он доказывает, как доказывают сейчас некоторые еврейские писатели в США, насколько сильно плодотворное воздействие еврейского начала в каждом достойном произведении, созданном евреем, пусть даже на нееврейском языке. Лайонел Триллинг писал о напряженности между образом еврея (который ассоциируется с духовным бытием, постепенно исчезающим из мира) и казаками, иноверцами, в творчестве Бабеля. Из этой напряженности „возникло его повествовательное искусство, однако Россия не могла позволить существовать этой диалектике“. Бабель был писателем Октябрьской революции, однако корни его находились в дореволюционной почве, в черте оседлости при царском режиме. Оттуда пришла атмосфера мессианских чаяний, наполняющая все творчество этого ученика Мопассана. Тем временем в СССР появилось новое поколение, не знавшее иного мира, кроме того, в котором оно родилось и которым было вылеплено, и появилось также новое еврейское поколение, не знавшее другой России, кроме Советской. Правда, это поколение пережило опыт Второй мировой войны, Бабьего Яра, поздних сороковых годов и начала пятидесятых, „дела врачей“. Мы знаем, что это поколение ежедневно анализирует свои поступки и совесть. В русской литературе то тут, то там проскальзывают намеки на то, что происходит не явно. Но что касается евреев, еврейское бытие, еврейские счеты с самим собой, общение евреев с евреями невозможны там, где само существование еврейского народа представляется подозрительным и проблематичным.

Я спросил как-то друга, проведшего многие годы в сталинских лагерях, является ли „Доктор Живаго“ уникальным произведением. Он мне ответил, что многое пишется в стол, и вполне возможно, что и еврейская литература продолжает свою сокровенную жизнь в Советском Союзе».

* * *

Авраам Б. Йоффе. Между двумя полюсами (об Ицхаке Бабеле) // Амот. 1962 (1-й год выпуска). № 2, октябрь-ноябрь 1962. С. 18–23.

Йоффе начинает статью с изложения «Автобиографии» Бабеля со ссылкой:

И. Бабель. Автобиография (по-русски). Москва, Государственное издательство художественной литературы, 1957.

Далее пишет (привожу в своем переводе): «Здесь заканчивается краткое изложение автобиографии Бабеля. А что произошло после 1924 года? Исаак Бабель приобрел известность в СССР и за его пределами благодаря сборнику рассказов „Конармия“ (в обратном переводе с иврита: „Красная кавалерия“. — Д. Р.). Потом он написал „Одесские рассказы“ и несколько автобиографических историй о своем детстве, сочинил две пьесы, „Закат“ и „Мария“ (из которых лишь первая была поставлена на сцене), несколько сценариев (в том числе для экранизации отдельных мотивов из одесских рассказов — „Беня Крик“, а также сценарий по „Блуждающим звездам“ Шолом-Алейхема), участвовал в качестве редактора и переводчика в русских издательствах по выпуску шедевров идишской и французской литературы. Несколько раз он ездил во Францию. После 1935 года его имя лишь изредка появлялось в советских журналах. Он говорил: „Я — великий мастер нового литературного жанра — молчания“. В 1939 году Бабель был арестован (по словам Эренбурга, по ложному доносу) и 17 марта 1941 года нашел свой конец в заключении (по одной версии, умер от тифа, по другой — был расстрелян).

В течение многих лет публикация произведений Бабеля была под запретом, а его имя напрочь вычеркнуто из официальной истории советской литературы. Лишь во время „оттепели“, после смерти Сталина, Бабель удостоился реабилитации, и в 1957 году появилась книга его избранных произведений с предисловием Эренбурга.

Творчество Бабеля заслуживает рассмотрения уже в силу своей оригинальности и художественной ценности. Можно, конечно, сказать, что Исааку Бабелю было суждено исчезнуть с литературной арены и из жизни вместе со всеми прозаиками и поэтами „первой волны“, романтичной и трагической, такими как Маяковский и Пильняк, Есенин и Замятин. В одной из статей 1938 года Шленский попытался объяснить это явление. Вот как он трактует официальные нападки на „формалистское“ искусство: „…Но можем ли мы списать поступки Сталина на его барский произвол и полную безнаказанность, когда любой его каприз воспринимался, как Божье слово? Следует признать, что помимо огромного личного упрямства здесь обнаружилось основное свойство Сталина: он — приспособленец, стремившийся соответствовать прихотливому духу времени. Это — переменчивый Сталин, и таким он проявил себя в политике, экономике и национальном вопросе, и он всегда искал опоры в тенденциях, задаваемых снизу (здесь и далее выделено в оригинале. — Д. Р.).

Ведь и его протест против сути слишком высокой музыки Шостаковича отвечал воле низших слоев российского населения. Воле, проникнутой идеологией. Ситуация не так проста: Шостакович и Пастернак — не только значительные творцы, обладатели больших дарований, они еще и творцы, чье значение обусловлено сутью их таланта. И здесь-то и нашелся изъян. Здесь неувязка. Революция не может признать и поддерживать творцов, чья душевная организация не порождена особым воздухом революции. Всей своей сутью, всем содержанием, формой и направлением Шостакович и Пастернак являют нечто, что противостоит этому климату, поскольку они являют собой западный подход к искусству, обнаруживают острое и изысканное восприятие мира, а если кому-то нужен термин, то пожалуйста: индивидуализм. И не очень-то мы ошиблись — ведь всякое произведение по внутренней своей сути есть эманация индивидуального“.

Далее в своей статье Шленский показывает, что там, где в сферу искусства вовлекают массы, миллионы еще совсем недавно бывших неграмотными людей, нет места индивидуализму. „Поэтому от художника, воспаряющего ввысь и спускающегося в глубины, требуют отказаться от своих достижений, не увлекаться точностью и ювелирной огранкой, чтобы наслаждение от его произведения было доступно миллионам“. И в этом трагедия мастеров искусства, принявших революцию, одобривших ее действия, потому что она немилосердно приговорила их к отказу от своего творчества, не потому, что они ее предали, а потому, что не пожелали отказаться от своего творческого „я“.