Отрок московский - Владислав Русанов

Но даже старые соратники, проверенные в битвах и походах, стали уставать. Илья не мог этого не замечать. Постоянный недосып, усталость, необходимость быть все время наготове измотали их. Впали щеки у всех, за исключением разве что Всеволода. Ну так он всегда круглолицым был, за что насмешки терпел от своих же товарищей. Черные круги обвели глаза. Но несмотря ни на что, рукоятка меча у каждого оставалась под рукой, а луки и самострелы наготове. Лют и его смоляне, и в самом деле, напоминали стаю волков, вышедшую на охоту по зимней пороше.

Третьего дня Всеволод, всегда высылаемый в дозор, доложил воеводе, что обнаружил следы чужого отряда. Два десятка бойцов или чуть меньше. Коней-то следопыт посчитал по отпечаткам в снегу, но сколько из них под седлом, а сколько заводных, сказать не смог. Незнакомцы слишком хорошо прибирали за собой ночную стоянку, да к тому же небо снежило – не слишком сильно, но следы заравнивало.

Илья задрожал, как пес, учуявший горячий след. Кто бы там ни был, москвичи или терские дружинники, за ними следовало проследить и выяснить доподлинно – не едет ли среди них княжна. Неизвестный отряд опережал смолян дня на два. Чужаки ехали не торопясь – коней берегли, устраивая дневки и ранние ночевки. Но в деревни, притулившиеся по обе стороны от реки, не заезжали. Скрывались.

Воевода повелел следопытам как можно тщательнее изучать следы едущих впереди всадников. Вывод, сделанный Всеволодом, озадачил Илью Приснославича. Ордынцы. Откуда здесь, так далеко на западе? Может, какое-то посольство? Но послы обычно везут подарки, значит, без саней им не обойтись. А тут только верховые…

Поразмыслив, воевода решил, что не с добрыми намерениями татары пробираются по русским чащобам. А зло замысливших не грех и атаковать без причины. Одно то, что, не испросив соизволения Александра Глебовича, они Смоленщину миновали, немалый повод. Кто знает, не была ли сожженная деревня, где всех людей поубивали, а мертвецов в колодец сбросили, делом рук ордынцев? Как говорится в народе: татарам все равно кого резать, лишь бы кровь текла.

И смоляне погнали коней быстрее. Догнать и уничтожить. Упредить насилием зло, какое могут принести косоглазые русским людям.

Два дня они сокращали расстояние, немалой ценой, отдавая без остатка последние силы. И в сумерках настигли ордынцев, расположившихся на отдых.

– Сидят, – тихонько проговорил Всеволод. – Около костра. Восемнадцать басурман. Это вместе с теми, кто коней охраняет.

– Коней охраняют – это хорошо, – кивнул Илья. – Еще сторожей выставили?

– Нет. Те же самые обходят лагерь. Двое. Без луков. Только с саблями.

– Сумеешь скрытно подобраться к сторожам?

– Обижаешь, Приснославич…

– Бери Вершиничей. И смотри, чтобы нехристи ойкнуть не успели. Понял?

– Понял. Все сделаю.

Следопыт с братьями растворились в темноте – даже снег не скрипел под сапогами.

– Приготовили самострелы и луки! Коней расседлать и оставить! Если победим, вернемся и поймаем. Не вернемся – нечего им пропадать в лесу с волками да медведями.

Илья вспомнил каракового жеребца, которого украл рыцарь-франк, и скрипнул зубами. Такого коня у него никогда раньше не было и не будет уже. Станет ли крыжак холить и лелеять Орлика, как конь заслуживает, или отнесется как к самой обыкновенной кляче – выжмет все силы и бросит подыхать где-нибудь на постоялом дворе?

Но что толку рассуждать?

Воевода махнул рукой, наложил стрелу на тетиву. С луком он всегда управлялся лучше, чем с самострелом.

Медленно, ожидая знака от Всеволода, они пошли через лес, стараясь не потревожить запорошенных снегом елей, не вспугнуть зверя или птицу. Не ровен час, заяц выскочит, помчится с перепугу длинными скачками, нашумит. Для толкового командира – а вряд ли татары в такую даль с дурачком неопытным отправились – это все равно, что в рожок задудеть, упреждая о нападении.

Красные отблески костра пятнали утоптанный снег, играли на скуластых узкоглазых лицах, превращая их в маски неведомых идолов. Нукуры негромко переговаривались, занимаясь каждый своим делом: кто-то точил саблю или меч-мэсэ[108], кто-то чинил конскую упряжь, увлеченно орудуя шилом и дратвой, кто-то латал дырки в прохудившейся одежде. Конечно, для отважного баатура война – мать родная, дальний поход – возможность увенчать себя и свой род немеркнущей славой, но без женских рук приходилось тяжело. Кто станет следить за чопкутом[109], если в нем вдруг рукав отрываться начал? Кто поднесет архи[110]усталому воителю? Кто снимет сапоги, накормит, обласкает, спать уложит? Кто будет восторженно цокать языком, слушая рассказ о странствиях, сражениях и походах у очага теплой юрты, наполненной запахом жареного мяса и радостью – кормилец и герой вернулся с победой, привез много добычи.

Воин должен холить коня, чтобы тот не подвел его в пылу сражения, ухаживать за саблей, чтобы не притупилась и в ножнах не застряла, беречь верный лук, чтобы не отсырела тетива, не потеряли убойную силу крутые рога, расправлять оперение стрел, чтобы не заломилось, не слежалось, не отправило крылатую смерть мимо цели. Но, как ни крути, в походах приходится самому и кормить себя, и рваную одежду штопать.

Верные нукуры, отправившиеся в поход вслед за Кара-Кончаром, не роптали на судьбу. Вернее, в открытую не роптали – знали, что с их предводителем, горячим и скорым на расправу, шутки плохи. Но верный Бургут доносил: мол, не сильно довольны воины, истосковались по теплым юртам и женской ласке, по горячей сюрпе[111]и хмельной архе, по настоящим сражениям и богатой добыче.

Федот, предпочитавший, чтобы его именовали татарской кличкой Кара-Кончар, недовольство своих спутников мало праздновал. Уговаривать не собирался. Не нравится – пошел вон! Это в лучшем случае. В худшем он мог на месте порешить бунтаря. И они отлично это знали. Потому молчали, преданными глазами глядя на предводителя. В конце концов, чтобы сломать дух матерых степных волков, потребовалось бы что-то более страшное, чем ночевки под открытым небом у костра, отмороженные носы или подведенное с голодухи брюхо.

Шаман Джерби, усевшись на кошме, закрыл глаза и завел тихую, заунывную песню без слов. Со стороны посмотришь – ни за что не догадаешься, просит ли он Великое Небо о помощи и снисхождении или просто вспоминает родной кюриен[112]. Нукуры поглядывали на него искоса, и разговоры затихали сами собой. Это только кажется, что Джерби никого не видит, ничего не слышит. На самом деле он мгновенно узнавал о самых маленьких признаках недовольства среди степняков. А там мог кого-то пожурить по-отечески, как старший товарищ, а на кого-то мог и Кара-Кончару донести. Так что воины предпочитали не болтать попусту, а своими делами заниматься. Кривоногий Турген время от времени переворачивал тушки четырех тетеревов, подстреленных по дороге. Хорошо все-таки, что западные леса изобилуют добычей – зверем и птицей. Ордынец, родившийся с луком в руках, с голода не помрет. Хотя с лесной птицы не разжиреешь, а охота на лося или оленя требовала задержки в пути, чего Федот позволить не мог. Он и так считал, что они отстают от московских дружинников, упрямо стремящихся на закат.